You were not prepared

Мастерство подзаголовка 80 уровня:

«Как психолог Ирвин Ялом переживает смерть жены.
Знаменитый экзистенциалист всю жизнь изучал смерть, но оказался не готов к уходу самого близкого человека».

К следующей знаменательной дате семьи Яломовых предлагаю вариант «Знаменитый экзистенциалист всю жизнь изучал смерть, но все равно умер».

Язык ненависти

Я очень люблю психоанализ и психоаналитиков, правда. Никто еще не описывал глубины психики так тщательно, как они. Психоаналитический язык тоже понимаю, и местами люблю (там где особенно про жопу), но к нему есть, скажем так, вопросики.

Возникновение его я вижу так: самые понятные метафоры — телесные/инструментальные. Я дошел до мысли. Я врубился в идею. До меня доперло. Фрейд взял темы «ниже пояса», потому что был уверен в буквальность психосексуальной теории, его последователи сделали их метафорами.

Идея (если не считать, что он извращенец) понятна: давайте найдем самое примитивное (от лат. primus — первый), что можно представить. Если влечение, то половое влечение. «Если чего-то хочется, то бабу хочется больше всего, поэтому все хотение будем теперь называть либидом». Если что-то куда-то надо вставить, то это будет разъем мама-папа.

Контраргумент — платоновский мир идей: если существует «влечение» как таковое, как идея, то половое влечение является — да — первой его реализацией, но всего лишь реализацией, а не основой. Основа — бестелесная идея влечения. Называть влечение либидо — это как все копиры называть «Ксероксом», потому что ксерокс появился в России первый.

Далее появились Кляйн и товарищи и к половым терминам добавили младенческие, по тому же принципу: самые ранние. Психоаналитиков стали сравнивать с грудями потому, что грудь — это первых объект в жизни ребенка, который о нем заботится. Не мать, младенцы сначала выстраивают отношения с титькой, и только потом замечают мать, годам к тридцати.

Это все понятно, дальше идет интересное, которое формулируется, как «неужели они сами не видят?».

Психоаналитики упорно делают вид, что это нормальный язык. Но нет ведь. Например, я иногда использовал психоаналитический язык, чтобы потроллить фрустрировать клиента, потому что обычные, не подготовленные люди, как-то странно реагируют, когда им говоришь про говно.

Вот, скажем, фекалии — это первое творение, которое производит в своей жизни человек, у ребенка сложные отношения с собственным калом и от того, как родители реагируют на него, может круто поменяться судьба. Я не шучу: неудачные приучение к горшку могут привести к тому, что во взрослом состоянии человек не только не сможет срать, не включая воду в ванной, но и не сможет говорить на людях и заниматься творчеством.

Язык, нормальный, это тонко чувствует. Когда автор произвёл что-то неудачное, ему говорят «высер» или «креатив гавно». Это обидно не только потому, что правда, но и потому, что «говно» и «высер» сами по себе несут негативную коннотацию. Это бранные слова. Можно ли сказать по-другому? Да, конечно.

«Пациент. Моя голова раскалывается [букв. «расщепляется»]: может быть, мои темные очки».

Бион добавляет, что несколькими месяцами ранее он сам как-то раз надел темные очки.

«Аналитик. Ваше зрение вернулось в Вас, но раскалывает Вашу голову; Вы чувствуете, что это очень плохое зрение из-за того, что Вы с ним сделали».

Пациент вынужден был вернуться к боли зрения, которая была причиной его исторжения. Очки — которые, как полагает пациент, были ответственны за возвращение его зрения — могут также представлять аналитика, или по крайней мере функцию аналитика по возвращению смысла в его переживания. Очки таким образом представляют собой зрение, которое, по его ощущению, плохое (они обозначены как темные, чтобы передать плохую, сердитую или мстительную его часть, которая его ранит — затемненные, как фекальные остатки).

«Пациент. (болезненно двигаясь, словно защищая свой задний проход). Ничего.
Аналитик. Похоже, это Ваш задний проход.
Пациент. Моральное осуждение [букв. «сужение»].
Я сказал ему, что его зрение, темные очки, ощущаются им как совесть, которая наказывает его, отчасти за избавление от них ради избегания боли, отчасти потому, что он использовал их для слежки за мной и своими родителями».

...

Бион дал интерпретацию своему пациенту, «человеку, утратившему зрение» (p. 140), что тот «почувствовал, что утратил свое зрение и способность разговаривать с матерью или со мной, когда избавился от этих способностей, чтобы избежать боли». Он вызвал у пациента физические содрогания, когда выстроил картину эвакуации пациентом своего зрения через анус в аналитика, который затем также это зрение эвакуировал.

Роберт Хиншелвуд

Вот отрывок.

С одной стороны, можно весьма успешно прикрываться тем, что это все — психоаналитические термины, необходимые для передачи тонких нюансов смысла. С другой — если выкинуть выделенные места, смысла не убудет. То есть, «темная часть» — это понятно. «Темная часть, как говно» — тоже понятно, но вызывает вопросики.

«Он вызвал у пациента физические содрогания, когда выстроил картину эвакуации пациентом своего зрения через анус в аналитика, который затем также это зрение эвакуировал». Не главным ли тут является именно вызывание физического содрогания? Это же троллинг! Можно ли сказать по-другому? Да конечно.

Я, например, люблю рассказывать клиентам анекдоты, потому что они по сути тоже примитивы. Среди них есть много «пошлых», и я их рассказываю с превеликим удовольствием, но по эвакуацию из жопы я бы рассказал такой:

Больной белой горячкой пришел к доктору.
— Доктор, что-то по мне какие-то крокодильчики ползают (стряхивает их с себя).
— Ну что же вы их на меня бросаете?! (стряхивает обратно).

То, что пациент заерзал жопой на стуле — тоже понятно. Как у нас говорят — «очко жим-жим». Но зачем? У нас понятно зачем, а им? «Я-то муж, а вам это зачем?» (анекдот).

Первую гипотезу «зачем» я уже озвучил: это гипотеза обезьяны, от которой когда-то произошли все психоаналитики. Фрейд начал говорить про пенисы, остальные подхватили, особенно не рефлексируя. Это, кстати, отдельная тема: я довольно мало видел рефлексии самих аналитиков на тему аналитического языка (может быть, я просто не образован). Почти все они делают вид, что все нормально. Что, разумеется, является вытеснением!

Вторая гипотеза — широкая, в нее в итоге сошлись все мои гипотезы поменьше. Она лежит на поверхности, потому что отрицается и заключается в том, что психоаналитические термины — это бранные слова.

Не все так просто и банально, википедия сообщает там, что «В. И. Жельвис выделяет 27 функций инвективной лексики», и не все функции сводятся к «обосрать». Идеально к психоаналитическому языку подходит много функций брани:

1. катартическая (снять напряжение),
   
2. криптолалическая функция (чтобы чужаки не понимали),
   
3. для самоподбадривания,
   
4. средство дружеского подтрунивания или подбадривания (когда терапевты друг другу диагнозы ставят),
   
5. представить себя «человеком без предрассудков»,
   
6. реализация «элитарности культурной позиции через её отрицание»,
   
7. нарративная группа — привлечение внимания,
   
8. апотропаическая функция — «сбить с толку» (фрустрировать клиента),
   
9. передача оппонента во власть злых сил,
   
10. магическая функция,
    
11. ощущение власти над «демоном сексуальности»,
    
12. эсхрологическая функция (ритуальная инвективизация речи), самый интересный вариант,
    
13. инвектива как бунт (точно было у Фрейда),
    
14. инвектива как искусство,
    
15. как средство вербальной агрессии (это самое простое, «обосрать», но тут агрессия завуалирована, «это же термины»)
    
16. в психоанализе применяется для лечения нервных расстройств (WTF? Но у Жельвиса есть такой пункт, то есть, он подтверждает, что язык психоанализа — это инвективная лексика)
    
    

У какого-то психоаналитика я видел идею, что терапевт может выразить ненависть к клиенту тем, что вовремя скажет «время сессии закончилось». С одной стороны — это правда и не придерешься. С другой — «наконец-то ты сваливаешь». Это значит, что психоаналитики могут замечать такие тонкие нюансы взаимодействия, однако ж язык психоаналитиков «просто есть» и остается по больше частью не отрефлексированным.

Вот, например, если сказать после сессии «нарциссический клиент накормил меня говном» это явно сброс напряжения, а если написать это в книге в двух абзацах — то уже передача знаний и научная деятельность.

Нельзя не видеть, что психоаналитический язык просто по выбору своих метафор не является нейтральным, сколько «пенис, пенис» не говори, во рту нейтральней не станет (см. выше функцию «представить себя «человеком без предрассудков»»).

Vita brevis

Мне кажется, я задолжал еще один панегирик.

Мама рассказывала, что нашла дневник папы и прочитала там, как его классе в шестом мать впервые назвала эгоистом и не переставая делала это класса до седьмого, пока не уверовал. В итоге сын Виталий вырос отличником учебы и опорой семьи: он не просто сам поступил в университет после техникума, став первым в роду Смирновых специалистом с высшим образованием, но и затащил туда же младшего брата. По успеваемости он был лучшим на потоке, отчего многие думали, что он попросту еврей. Виталию очень нравилась преподавательская и научная деятельность, и будущее он видел в ней.

На первом курсе он женился, и у них тут же, ровно через 9 месяцев, завелся совершенно незапланированный ребенок. (Позже мать объясняла ребенку, что женщины — существа опасные, каждая из которых так и хочет поскорее залететь, чтобы привязать покрепче к себе и женить, как приличного человека. Интересно, откуда у нее взялись такие идеи).

В девять месяцев ребенка отдали на год бабушкам в другой город, а потом так же забрали обратно, после чего сын не узнал мать родную. «Бабушки испортили», — сделала вывод она. Официальная версия поступка — «надо было доучиться в институте». Неофициальная, рассказанная в приватном разговоре: мама испугалась, что пока она сидит с ребенком, отец найдет другую, поэтому за ним надо было следить на занятиях, а ребенок мешал.

Став отцом, Виталий поступил разумно и честно: бросил всю эту науку и глупые мечты, пошел в партию, там обещали квартиру и карьеру. После развала Союза папа занялся бизнесом и купил наконец-то квартиру. Ни партия, ни бизнес ему не нравились, но ответственный, исполнительный и надежный человек всегда нужен всем. Подчиненные отзывались о нем, как о спокойном, добром и мудром руководителе, буквально отце родном, который никогда не повысит голос.

Они не видели его с другой стороны. Домой он приходил вымотанным, и единственным его желанием было, чтобы его оставили в покое. Это и была другая сторона: темная необщительная туча. С сыном он не разговаривал, время от времени называя его трутнем и тунеядцем. Ничего такого, никакого насилия: отца в детстве били, и он поклялся себе никогда не поступать так с ребенком. Обещание сдержал, поэтому ребенка била мама.

В возрасте шести лет сын попал в больницу и чуть не помер, родители поняли, насколько он все-таки для них ценный, и поэтому было решено завести «запасного ребенка». Мать больше не хотела других детей, но это стало аргументом.

От экспериментов Гарри Харлоу над обезьянами я каждый раз рыдаю: он изучал детскую привязанность, поэтому отрывал детенышей от матерей и смотрел, что из этого получится. Ничего хорошего. Самки, выращенные таким образом часто просто откручивали своим новорожденным головы. Там же нашелся способ, с помощью которого можно немного «вылечить» таких обезьян: надо к ним подсадить уже не новорожденных детенышей, которые очень хотят обнимашек. Если настойчивость детей победит, то черствая обезьяна рано или поздно растает.

В качестве запасного ребенка родилась девочка. Ее не отлучали от матери при рождении, как сына, так что девочка выросла контактной. Сердце матери ей растопить не удалось, но отец не устоял, она стала его любимым ребенком. Семья разрасталась, но первородный грех все равно лежал на сыне: именно его рождение все поменяло, и именно поэтому отец вынужден работать на нелюбимых работах.

В это же время жертвы стали давать плоды: в доме появились деньги, и девочку стали баловать, хотя бы материально. Образовалась понятная схема, в которой деньги являются проявлением заботы и может быть даже любви: отец тратил все силы и нервы на то, чтобы обеспечивать семью, а в ответ, видимо, хотел, чтобы его любили за то, что он не эгоист.

Схема возможно бы даже и работала, но Виталий просто связался не с теми людьми. Маму не только не любили в детстве, но и пытались вытравить, когда она была еще плодом. Аборта не случилось, плод выжил и развился в человека с пограничным расстройством личности. Оставляя за кадром необходимые расшаркивания ножкой о том, что каждый человек уникален и несводим к диагнозам, это был хрестоматийный случай.

На бытовом уровне это проявляется в том, что человек на пустом месте регулярно устраивает скандалы, что его не любят, что бы ни происходило в реальности. «Пограничное расстройство личности» называется так еще и потому, что стоит на границе между нормальностью и безумием. Эти люди здоровы до такой степени, что их еще нельзя класть в больницу, но больны до такой степени, что способны испортить любые отношения просто нестабильностью собственной психики. Эти люди не знают, что такое любовь, и способны отдать ребенка на год, чтобы не мешал, поэтому от экспериментов Гарри Харлоу над обезьянами я каждый раз рыдаю. Перед смертью мать издала сборник стихов, экземпляр достался и мне. Единственной темой была та самая любовь, которой не было. Она всегда где-то там, за горизонтом, неуловима и непознаваема, и вот мама заламывает руки и ждет, ждет, ждет.

Отец, возможно, и верил, что недостаточно хорошо любит маму и старался зарабатывать еще лучше. Деньги, олицетворяющие любовь, являлись деньгами Шредингера: они одновременно были, и их не было. Нельзя даже сказать, что они проматывались — они просто пропадали. Брат, которого отец подтянул и устроил, зарабатывал гораздо меньше, но жила его семья стабильно хорошо, медленно, но верно повышая благосостояние. «Прижимистый», — называла его мама с отвращением.

Одна из безумных черных дыр, записанная, кстати, на мой счет, была попыткой мамы в течение десяти лет сделать из меня чемпиона по спортивным бальным танцам. Все это стоило безумных денег, включая полеты в Москву к тренерам мирового класса, которые не могли исправить главного: мальчик был, скажем так, угловат и совсем не champion material (но с тех пор у меня прекрасная осанка). Продолжалось это с 7 до 17 лет, после чего я забыл это, как страшный сон, затем все то же самое попытались провернуть с дочкой. Мама с детства мечтала танцевать, но не сложилось.

Анекдотичным примером отсутствия денег всегда выступали Дни Рождения: у мамы он был на семь дней раньше, чем мой, все деньги тратились на него, и к моему Дню Рождения родители разводили руками: «ты знаешь, в семье нет денег». И так — каждый год. На фоне остального это скорее печально веселило своей иллюстративностью, как неожиданное для коммунальных служб наступление зимы. «Никогда такого не было, и вот опять».

Жертвы даются не легко, отец сначала растолстел, потом заработал диабет, пережил что-то с сердцем, а потом у него отказали почки, поменять которые просто так было нельзя, как раз из-за ожирения и диабета. Началась жизнь на гемодиализе, которая имеет свои особенности: живут «гемодиализники» в среднем лет семь, помирают от нагрузки на сердце в любой момент. Папа продержался десять.

Умер он 9 февраля 2021 года.

Болезнь для папы стала своеобразным wake up call. Его мечтой было заработать достаточно денег и встретить счастливую пенсию, теперь же у него была пенсия в лучшем случае по инвалидности. Он развелся («давно пора» сказал я), потратил немного денег для себя: купил себе тихий домик и крутой джип для рыбалки и даже завел себе новую жену, которую я за десять лет ни разу не видел. До этого папа ходил в обносках, даже будучи богатым, что списывалось, конечно же, на «скромность», но он просто заботился о семье. Надеюсь, вот так официально развалив семью, он смог последние десять лет пожить для себя.

Наше общение сводилось к очень ограниченному набору коротких посланий. Помимо упомянутого «паразита» и «тунеядца» там было:

«Скучно? Читай книгу». Несмотря на то, что папа был техническим интеллигентом, любовь к книгам у меня появилась от него.

«Нужны деньги? Зарабатывай». Где-то здесь рядом находится мамино послание «Ты был накормлен и одет, что тебе еще надо?». Между прочим, накормлен и одет — это золотой стандарт детдома. Зарабатывать я начал рано (и при первой возможности съехал от них). Когда папа позвал меня подработать грузчиком себе в компанию, ну, вы знаете, такая типично подростковая работа в воспитательных целях, чтобы знал, как деньги тяжело зарабатываются и задумался об умственном труде, я уже зарабатывал умственным трудом, так что вся мораль истории прошла мимо.

«Не надо работать на дядю». Я всегда шутил, но не вслух, что даже знаю, о каком дяде идет речь: папа был заместителем директора и сооснователем фирмы, делал половину работы, но получал не 50/50%.

«Надо больше отдыхать». Тоже совершенно понятная в свете истории отца мантра, на которую у меня был свой ответ: «Надо меньше напрягаться». Можно подумать, что это ответ тунеядца, но нет, скорее это про то, что не надо урабатываться.

Вот, пожалуй, и все.

Самым продуктивным его посланием стала болезнь. В это время я был в Москве и работал в Яндексе. Работа была любимой, но очень нервной, вернее, нервным было мое отношение к ней. От стресса у меня начались проблемы со здоровьем, ничего страшного, хотя было мне всего 30.

Папа подал наглядный пример, как не надо, как я не хочу закончить, и мой собственный поход на терапию я связываю в том числе и с этим. Надеюсь, последние десять лет он прожил счастливо, насколько позволяла ему болезнь. Я за эти десять лет поменялся так, что судьба отца мне не грозит.

Жизнь папы для меня является примером смертельной — буквально — опасности долга, самопожертвования и прочей подобной ерунды и одновременно вакциной от нее.

Еще один характерный пример долга — дед-алкоголик, отец отца, которого после смерти бабушки папа перевез к себе, в семью, иначе бы он просто спился. Это не помогло: дед добывал водку неизвестно откуда, напивался, и устраивал отцу концерты, когда тот возвращался с работы злой и уставший. Дед прожил с ними лет пятнадцать, отравляя существование всем. На каком-то этапе я даже боялся, что дед переживет отца (папа был уже болен, когда дед наконец помер). Мама считает, что проживание деда развалило семью. Я считаю, что никакой семьи никогда и не было.

Помню, как однажды я пытался доесть что-то из холодильника, по-моему, последнее яблоко, и получил окрик от отца: «Оставь, вдруг кто-нибудь из семьи захочет». Это заставило задуматься.

Наверняка я виделся, как его неудачное продолжение: папа полностью игнорировал себя и, аналогично, меня. С отцом мы никогда не спорили, потому что не общались, но папа оказался одновременно прав в своем послании, и неправ в мотивах и средствах, и время в какой-то степени все расставило на места.

Я не работаю на дядю (а работаю на много дядь), как и папа успешно содержу семью, но не помирая от стресса и больше отдыхая, и что самое главное — делаю это добровольно и из-за любви. Помню, как однажды мать, узнав мою зарплату (когда она у меня еще была большая) выдала, что гордится мной: это было сравнимо с тем, что приносит домой отец. «А ты даже не напрягаешься». Я тут же испытал прилив ненависти — «ты же его и напрягаешь» — но это было обычным явлением в моем общении с мамой. Моя текущая работа чем-то напоминает преподавание и, возможно, даже науку — чем хотел заниматься отец, что доказывает, что не обязательно жертвовать и этим.

У меня есть настоящая семья и дом («место, в котором каждому конкретному члену семьи хорошо»). Во многом это заслуга моей жены, испортить которую у меня до сих пор не получилось.

Среди моих клиентов есть много людей без отцов, и я прихожу к выводу, что у меня отец «был, но не присутствовал», что все равно в разы лучше, чем если бы его не было. По крайней мере, я точно знаю, за что меня отец не любил.

«Зато мы не голодали». Контрпример — семья моей жены — голодала в 90-ые вплоть до картофельной диеты, зато Катя до сих пор вспоминает какие-то мифические семейные активности, которые у них были. Я же, когда стоит задача провести время с детьми, стою как абсолютный дебил и не знаю, куда себя деть, и что вообще делать. Ну разве что заставить старшего тунеядца читать.