Проективная идентификация для чайников

В теории психоанализа очень мало терминов и понятий для описания взаимодействия явлений внутреннего мира, внешней реальности и межличностных отношений. Проективная идентификация является одним из них, при этом у нас нет точного и полного описания (и понимания), что же это такое.
— Т. Огден

Проективная идентификация is a bitch.
— Д. Смирнов

Проективная идентификация — психический процесс, относимый к механизмам психологической защиты. Заключается в бессознательной попытке одного человека влиять на другого таким образом, чтобы этот другой вёл себя в соответствии с бессознательной фантазией данного человека о внутреннем мире другого. Многими исследователями не выделяется как самостоятельный процесс, а рассматривается как смесь проекции и интроекции. Впервые описан Мелани Кляйн (в ее работе «Заметки о некоторых шизоидных механизмах» вышедшей в 1946 году).

(википедия)

Давно хотел написать про проективную идентификацию и после поста в тредс, где автор пишет «я не понимаю, как один человек заставляет что-то сделать другого!» и «объясните мне, как оно работает на уровне нейрофизиологии», я сдался.

Официальное определение действительно примерно такое: проективная идентификация — это бессознательный способ влиять на другого, но как и почему эта магия работает? (А работает она огого как!)

Выделяется (например, Томасом Огденом) три шага, делай раз-два-три:

Первый шаг следует понимать в контексте желания человека избавиться от какой-то части себя (включая его внутренние объекты), потому что они либо угрожают разрушить Я или он полагает, что эти части находятся в опасности, поскольку их атакуют другие части Я, и другой становится безопасным «сейфом» для них.

На втором этапе автор проекции оказывает давление на реципиента, чтобы он «вписался» в проекцию и начал вести себя в полном соответствии с диктуемой бессознательной фантазией. Давление может быть не воображаемым, а вполне реальным – через взаимодействие.

На третьем этапе реципиент частично переживает себя таким, как ему предписывает бессознательная фантазия.

Но все равно не понятно, давайте разбираться «простыми словами».

Первый шаг — это «проекция с отщеплением». Так, обещал же простыми словами.

Идея «проекции» затаскана, «проецировать плохо» и «психологическая защита», да вообще лучшая оборона — обвинить человека в проекции.

Проекция — это вообще то, как мы воспринимаем мир: основываясь на прошлом опыте.

Мы проецируем всегда, вопрос лишь в том, насколько мы уверены в собственном бреде и способны воспринимать другую (новую) информацию, «видеть человека». В проекциях страшна необратимость, когда мы не способны.

ПИ — это низкоуровневая психологическая защита, простыми словами, ПИ чаще «используют» нарушенные люди, поэтому есть все шансы, что они не способны «продраться» через свои проекции.

(Это важно, потому что один из факторов, дающих ПИ такую силу — это безоговорочная уверенность одной из сторон, что «это все правда», напомню, что ПИ это «бессознательный способ влиять на другого», а не манипуляция).

Отщепление — тоже очень «низкоуровневая» штука.

«Первый шаг следует понимать в контексте желания человека избавиться от какой-то части себя (включая его внутренние объекты)».

Например, так: человек при встрече может посчитать вас строгим суровым дядькой, потому что «видит в вас отца» (напомню, что перенос — это частный случай проекции).

Это одновременно и проекция «отца», и строгий суровый дядька внутри него, «внутренний критик», внутренний объект, который хочет стать внешним и поэтому проецируется на вас.

Иногда это прям реальное «отщепление». Например, клиент говорит: «Я-то абсолютно уверен, что я прекрасен, но подозреваю, что люди подумают, что я ужасен». Разумеется, если бы он был «абсолютно уверен», то ему не пришлось бы бояться мнения каких-то людей, вместо этого он отщепляет свою недовольную часть и помещает ее в них.

Второй шаг — «давление на реципиента, чтобы он «вписался» в проекцию» и третий — ощущение реципиента себя таким.

Главный вопрос — «как они это делают?». На это у меня есть несколько идей.

Во-первых, «адекватные люди» ведут себя адекватно ситуации.

Если на человека наехать, то он скорее всего наедет в ответ...

— Если драка неизбежна, то надо бить первым.
— Как узнать, что драка неизбежна?
— Если бить первым, то драка неизбежна.

...после чего можно ему сказать «ну ты чего такой нервный, я же пошутил».

А если на него наехать немножко? На этом основана, например, «стратегия» некоторых мазохисток: они медленно и очень аккуратно (и, опять-таки, бессознательно) доводят своих партнеров так, что к каждому конкретному поступку и не придерешься, уж до того он мелкий. Рано или поздно партнер срывается, и его обвиняют в том, что он агрессор и абузер, и можно наконец получать моральное удовольствие от своего великомученичества.

Человек находится во власти архетипов, и даже заезженный «треугольник Карпмана», описанный в статье 1968 года с названием «Fairy Tales and Script Drama Analysis» об этом: что есть комплиментарные роли, прописанные в виде скриптов в коллективном бессознательном и сказках.

(Видел пост в том же тредс, что «треугольник Карпмана» не подтвержден научными исследованиями, хотя он буквально исследование сказок).

Поэтому человек часто действует типично в типичных ситуациях, «вижу жертву — стал спасателем», а люди, «использующие» ПИ эти типичные ситуации создают.

Во-вторых, проекции всегда имеют основу.

Не помню, у кого я видел эту простую и прекрасную мысль, но ее можно выразить также, как «в каждом человеке есть всё». В этом плане люди, «использующие» ПИ, в какой-то степени «соблазняют» человека. Начиная от классических случаев, когда гиперсексуальные (из-за сексуальных травм) клиентки буквально соблазняют терапевта (а он соблазняется, потому что в нем есть «мужское»), чтобы потом оказаться насильником и заканчивая, например, историей, как мудрый правитель в далекой стране совершенно случайно окружил себя подхалимами и у него развилась стойкая мания величия, известной также, как «власть развращает».

Тут (не как пример развращения властью) стоит привести классический случай из моей практики. Случай меня позорит, поэтому можно, и он слишком хорош, чтобы не поделиться.

У меня было две терапевтические группы, которые шли в один день с разницей в несколько часов. На группах была договоренность записывать аудио встреч, первая группа находила их довольно полезными, вторая группа тоже решила попробовать.

В один день я по ошибке отправил запись второй группы в первую, просто техническая ошибка, ткнул не туда мышкой. Сообразил я довольно быстро, файл удалил и отправил правильный.

Один участник это заметил и проделал определенную работу, чтобы этот файл себе добыть. Он опросил других участников, сохранил ли кто, оказалось, что один из членов группы успел-таки сохранить, но, поняв, что это ошибка, слушать не стал. Участник выпросил этот файл себе.

Прослушав файл, он на следующей группе поднял вопрос о нарушении приватности, отсутствия доверия ко мне, непрофессиональности меня как терапевта, и так далее.

Разумеется, любой терапевт переживает о том, насколько он хорош, даже такой великий гений, как я, и ошибка действительно была. В этом плане «проекции всегда имеют почву», и проективной идентификации есть, за что зацепиться.

Мне стало и стыдно, и неловко, и грустно, и больно, и я пошел собирать вещи, чтобы выйти из профессии, но я-то калач тертый и быстро выкрутился. Нарушение приватности произошло только потому, что участник, который обвиняет меня в нарушении приватности, прослушал запись.

Я не говорю о «технических формальностях», скорее, о чувствах.

Участник ничего плохого в том, что он прослушал запись, не видел, и не чувствовал, например, стыда (я не говорю, что должен), но чувствовал и активно выражал, что это терапевт плохой.

Это прекрасный пример проективной идентификации, когда есть «желание человека избавиться от какой-то части себя» — те чувства, которые он мог бы чувствовать, он «передал» мне, и мне пришлось их чувствовать.

В чем разница? У меня, естественно, были свои чувства по этому поводу, но не такой силы, чтобы линчевать меня, и тут важно не запутаться.

В-третьих, «люди верят людям».

На этом принципе основан так называемый «газлайтинг». Но, как я писал выше, ПИ — это не манипуляция, человек искренне «верит» в то, что его картина реальности правдива. Но и газлайтинг и ПИ «используют» люди примерно одной организации, злой умысел (и вообще осозанный умысел) еще надо доказать, поэтому да, часто это никакой не газлайтинг, а она, родимая.

Здесь можно привести какой-нибудь выдуманный пример про «пограничную» девушку, которая регулярно устраивает эмоциональные обсуждения с партнером того, что он сделал не так.

Там есть то, что я называю «эмоциональной правдой»: часто партнер действительно сделал что-то не оптимальное, и чувствует какую-то вину, но эмоциональная правда «пограничного» человека состоит в том, что это не просто «что-то не то», а Самая Ужасная Вещь на Свете.

Выходит, ощущения партнера, что он действительно что-то натворил, соотносятся с эмоциональной реакцией, и противоречие только в масштабах. Тут легко поверить партнеру, «раз она говорит, что это катастрофа, то это катастрофа».

В-четверых, когда ПИ срабатывает, она срабатывает.

Хотя иногда выглядит как сложная «многоходовочка», скорее, ПИ «бьет» широким фронтом и рано или поздно что-то срабатывает и выстраивается в цепочку.

Например, терапевт, совсем не склонный к морализаторству и советам, по доброте душевой сдается под натиском просьб клиента сказать, что же ему делать. И «дает совет». Клиент слушает и начинает, ну, например, перечить. У терапевта включается в целом нормальная человеческая реакция: он просто расстраивается, что его не слушают. И вот уже образ завершен: терапевт говорит, что надо делать и давит — совсем, как отец! Деспот, насильник.

В-пятых, мы недооцениваем (и плохо понимаем) бессознательные и невербальные послания.

В психоанализе описаны всякие интересные случаи, типа таких: у ребенка был умерший брат, о котором ничего никогда не говорили в семье, при этом у ребенка были странные ощущения, может быть симптомы, может быть, мучали кошмары. Когда он узнал тайну, то есть тайна перестала быть тайной, все прошло. Как ему это «передалось» от родителей, если тайна это тайна? Да кто знает!

Так, сложный пример. Можно по-другому: когда ребенка не любят, ему можно не говорить, что его не любят, «он сам все поймет». И, если повезет, станет проблемным ребенком, которого сложно любить.

Да, кстати, детдомовские и приемные дети — просто прекрасный (ужасный, но иллюстративный) материал для проективной идентификации. В самом простом варианте они не верят, что их любят, поэтому ведут так, чтобы это подтвердить, а любой, даже самый идеальный родитель, рано или поздно срывается.

В более сложном — как в примере про умершего брата, приемный ребенок может и не знать, что он приемный, но если в семье есть еще и родной, то приемный будет что-то улавливать.

I was raised as an only child. It really annoyed my sister.

Таким образом, проективная идентификация — это ситуация, когда человек совершенно искренне ведет себя в соответствии со своими фантазиями, а его партнер ему невольно «подыгрывает», не отдавая себе отчета в том, как он в это вляпался.

Звучит понятно и просто, но нет. Вообще, стоит помнить, что ПИ «придумала» Кляйн, которая занималась «детским» психоанализом, и вот эти все «магические» штуки — это способы, с помощью которых дети, которые еще не умеют говорить, общаются с матерью. А потом это становятся способами, с помощью которых взрослые люди, которые не могут говорить, «общаются» с другими людьми.

Но мы выходим из зоны для чайников, в терапии (повторюсь) ПИ часто рассматривается как акт (довербальной) коммуникации, который еще надо расшифровать (см. также Acting out) и вернуть обратно, а в обычной жизни это скорее «вляпался в неведомое дерьмо», типа восьми лет созависимых отношений, после которых почему-то чувствуешь себя мусорной корзиной.

На этой радостной ноте и закончим.

💩

Терапия: раз или два в неделю?

Десять лет

Итак, я уже десять лет занимаюсь психотерапией, и за это время ничего не понял.

(Традиционно следует написать, что мои десять лет — это лучшие десять лет, видел самопрезентации психологов, типа «стаж 10 лет, 1500 проведенных сессий» или «десять лет в психологии, 2500 проведенных консультаций», «пять лет и 500 сессий». У меня же примерно 8000 часов, что соответствует полной занятости в течение этого времени).

Все, что я не понял, я с радостью написал в этом блоге, чтобы разделить непонимание.

1. Никто не знает, чем занимается психотерапия.

Есть указующий перст на луну, а есть на область, которая называется «психика». Большая такая область, можно даже сказать, что это целый мир. Внутренний. Психологи и психотерапевты занимаются тем, что его изучают и пробуют применять полученные знания на пользу людям. Пока понятно.

Психика максимально разнообразна. Завирусилось недавно видео африканского племени, где женщины выбирают мужчин, а те красятся и блестят своими зубами и глазами. Казалось бы, банальная смена ролей, а пенис-то, пенис, куда деть? Является ли в той культуре пенетрация агрессией? Есть ли страх кастрации? Эдипов комплекс? Короче, психоанализ не работает на не белых людях. А они все ещё люди!

Есть интересное определение, что «культура — это вся совокупность небиологических проявлений человека». С психикой так же, она — то место, где «хранится» культура, и за счет неё человек эволюционирует за пределы биологии. В споре nature vs nurture (природа против воспитания) психика, несомненно, nurture.

Люди, которые говорят о всяких «издревле» или о «природе мужчин и женщин» — идиоты: нет никакого «естественного состояния», а если есть, то оно вполне может выглядеть так, как описывается в книге «Секс на заре цивилизации»: люди живут племенами, все спят со всеми и за счет этого крепко дружат. Детей растят вместе. (Тут мы приходим к грустной мысли, что неврозы — это то, чем человек платит за цивилизацию (вольная цитата Фрейда), а продавцы патриархата просто пытаются впарить старый невроз, который вдруг перестал работать).

Окей, допустим, на психику мы указали пальцем («это то, что внутри»). Что дальше?

Во-первых, перед нами стоит задача психикой познать психику, я даже углубляться в эту тему не буду.

Во-вторых, мы не можем отлепить изучение психики от культуры, человека, и самой психики, создать единую убедительную модель «вообще психики» в вакууме. Все, кто пытается это сделать, лукавят — или роют сами себе могилу, потому что Павлов изучил уже всю эту психику до них.

Во-третьих, даже в рамках одной культуры психика у всех продолжает быть разной. Да, она состоит из похожих элементов, как книги состоят из букв, но это не помогает. Вообще в последнее время хорошо в работе с программистами заходит метафора обучения искусственного интеллекта: выдача зависит не от его внутреннего устройства, а от выборки, на которой он обучался. Культура — это большие мазки, такие большие, что не заметные, «обучался» же человек в семье, где уже «своя атмосфера». Опять-таки, есть нехорошие люди, которые говорят, что не надо исследовать никакую выборку («зачем копаться в детстве?»), «просто исправьте выдачу».

В-четвертых, мы не можем даже сказать, что такое патология, кроме того, что это... патология, буквально: от греческого «пафос», страдание. То есть, если человек «страдает», значит, что-то с ним не так и терапия, так уж и быть, ему попробует помочь. Но как?

Мы можем рассматривать патологию как социальный конструкт и прийти к карательной психиатрии, тогда «психология» должна вернуть человека в русло «нормальности», но пока что дела обстоят по-другому: терапия помогает человеку преодолеть текущий невроз общества (см. также «У нас было сто лет терапии — и мир становится только хуже»).

Есть и еще один пример, который мне хотелось бы упомянуть. Это очень современный феномен и вопрос, на который трудно ответить. Насколько болен на самом деле современный представитель организации – отчужденный, нарциссический, лишенный принадлежности к чему бы то ни было, не испытывающий истинного интереса к жизни, интересующийся лишь гаджетами, которого спортивный автомобиль возбуждает гораздо больше, чем женщина? Насколько он в таком случае болен?

В одном смысле можно сказать, что да, он серьезно болен, и все симптомы налицо: он испуган, он не уверен в себе, он нуждается в постоянном подтверждении своего нарциссизма. В то же время мы не можем назвать больным все общество: люди функционируют. Думаю, что проблема для людей заключается в том, как им удается приспосабливаться к общему заболеванию или к тому, что можно назвать «патологией нормальности». В таких случаях проблема терапии очень сложна. Этот человек действительно страдает от «ядерного» конфликта, другими словами, от глубокого расстройства ядра своей личности: он проявляет чрезвычайный нарциссизм и отсутствие любви к жизни. Для излечения ему пришлось бы в первую очередь изменить всю свою личность. Кроме того, почти все общество обернется против него, потому что все общество одобряет его невроз. Здесь вы сталкиваетесь с парадоксом: теоретически перед вами больной человек, но в другом смысле он не болен.

Эрих Фромм. «Искусство слушать».

На это у меня есть такая шутка: в словаре Вебстера фиксируется, когда слово было употреблено в первый раз. «Созависимые отношения» — в 1979 году (это год моего рождения). Таким образом, люди до 1979 года просто любили.

У Louis CK тоже есть шутка на тему «жизнь — говно», примерно такая: «Придумайте самую ужасную вещь. Она есть в жизни». То же самое касается психики: попробуйте придумать вещь, которой там нет.

В результате для того, чтобы самому не поехать кукухой, каждый специалист (школа, направление) выделяет из всего разнообразия очень-очень маленькую «полянку», придумывают там правила и теории, вдоволь там резвится и делает вид, что это и есть психика.

Они все правы: слон это и палка, и веревка.

2. Легко лечить здоровых.

Фрейд утверждал, что психоанализ — только для невротиков. Последователи не послушались и начали пробовать лечить всех. (Заодно и научились, но все равно хуже, чем невротиков).

Перлз говорил (не дословно): «я изобрел гештальт для здоровых людей, а оказывается, он такой прекрасный, что подходит всем!». Сейчас я эту цитату не найду, конечно.

Хеллингер (шарлатан, конечно) так и говорит на супервизии: мы больных не лечим.

Бек писал, что его КПТ плохо работает с шизоидами, потому что не находит у них автоматических мыслей.

Модели, которые строятся в разных видах терапии, подразумевают, что люди в них вписываются, и «выздоровление» тоже достигается в рамках той же модели.

Я в последнее время много думаю про категорию отсутствия, есть даже коротенькая заметка четырехлетний давности, которую я замучил ссылками на неё. У людей нет огромных психических областей, но они умудряются функционировать. Есть, например, видео, где безрукий человек делает ремонт и мастерит мебель, разумеется, ногами, причем лучше многих, хотя у него literally ноги из жопы растут. Мы со стороны видим, что он инвалид, а с психикой опять такой фокус не прокатит, «чужая душа потёмки». Человек человеку черный ящик и китайская комната.

Одна моя клиентка добралась до этого через слова, когда выяснила, что одни и те же понятия обозначают для людей разное. Любовь одного человека и любовь другого, например. Общий язык призван скрывать один факт — что люди разные. Возможно, это его единственная функция.

(«Объединять людей»).

3. Больной — и не лечится!

Чем менее человек социально адаптирован, тем больше ему нужна терапия, и тем меньше у него на неё денег.

Терапия — это труд («терапия — это практика» еще говорю я). Если человек не умеет трудиться, то ему нужна терапия, но заниматься он ей не может, потому что не умеет трудиться.

Обычно это объясняется, как «человек лечится здоровой частью». Дескать, он расколот, у него есть какие-то совсем больные (или может быть «инфантильные») части, но для работы нужны части, способные работать, брать ответственность, рефлексировать, символически мыслить и прочее.

Этот парадокс в целом не решаем, и смешно выглядят традиционные призывы «выйти из детской позиции», обращенные — правильно — к детской позиции.

Таким образом люди, которым нужна терапия больше всего, меньше всего могут ей воспользоваться (во всех смыслах).

Зато как легко лечить здоровых!

Винникотт (еще одна затасканная цитата):

Психотерапия — это когда два человека играют вместе. Следовательно, там, где игра невозможна, работа терапевта направлена на то, чтобы перевести пациента из состояния, когда он не может играть, в состояние, когда он может это делать.

4. Listen Here, You Little Shit.

Мы взяли нашего первого попугая из плохих рук и долго приучали к хорошим рукам. Бесило, конечно, что нельзя сказать «слушай сюда, маленькое говно, успокойся уже, мы нормальные».

Несмотря на кажущийся дар речи, присущий людям, с ними этот фокус тоже не прокатывает. Говорят, что «в терапии человек получает первый опыт (чего-то хорошего)». То есть, ему нельзя сказать «слушай сюда, мы теперь терапевтические союзники», нет, часто ему надо делать всё то же, что мы делали попугаю: сидеть рядом, чтобы привыкал, подсовывать семечки, не делать резких движений.

К великому сожалению, здесь тот же закольцованный парадокс, что и в «больной и не лечится»: «если слов не понимает, что слов не понимает».

Ялом писал, что люди на терапии делают вид, что делают что-то важное, а на самом деле просто выстраивают отношения.

Нельзя сказать (можно, но не поймут) человеку, которого ты «лечишь», что «ты знаешь, я просто буду к тебе хорошо относиться следующие годы, ты, конечно, совсем не понимаешь, что это такое и зачем это надо, но попугаю, например, помогло».

Другой мой любимый пример — это «нарциссы против нарциссизма». Так как нарцисс — это человек, который готов побороть самого себя лишь бы стать не собой, и это его единственный способ «решать проблемки», то и «бороться с нарциссизмом» он будет через запихивание себя в образ прекрасного не-нарцисса.

Ставить «нарциссу» диагноз — худшее, что можно сделать.

Вообще, то, что можно сказать клиенту, определяется исключительно свойствами терапевтического альянса и больше ничем. Даже не тупостью, «поймет — нет» не аргумент.

Например, одной клиентке я могу сказать «это потому, что у тебя мужика нормального не было». Казалось бы, это потому, что она распознает иронию. А вот и нет: у нас достаточно хорошие отношения, чтобы над этим посмеяться, «потому что это правда». То есть, даже если она не распознает иронию, она переспросит (опять-таки, благодаря отношениям) если что, а не пойдет в соцсети писать «что мне сказал такого психолог, что я перестала».

Всё то же относится и к менее сомнительным высказываниям в неироничной форме. Просто если у вас хороший альянс, то есть шанс, что клиент вдруг слушает, что ты говоришь!

Вообще успех терапии зависит от множества факторов, но, например, «от умения работать самому и от умения кооперироваться, то есть, привлекать в работу другого». То есть, клиент должен быть и самостоятельным и уметь полагаться на других и выстраивать с ними... короче, опять здоровый человек выходит, тьфу.

5. Диагностика is a poor man’s therapy.

Большая часть всяких психологий — это диагностика (в широком смысле, от гр. diagnosticos — «способный распознавать»), даже всякие публичные фокусники, «которые видят людей насквозь» и жестко ставят диагнозы, всякие таро и МАК, образные терапии, арт-терапии и даже жанр «психологическая консультация».

Это не сложно: при всём том, что «люди разные», если достаточно грубо округлять, то «все проблемы из детства».

Получается вот что: среднестатистическое знание себя современного человека находится на таком зачаточном уровне, что любая диагностика, какими бы методами она ни делалась — огромное благо, так как даёт иллюзию понимания.

То есть, человеку можно легко и просто сказать на первой сессии, что с ним не так. Благо, что это почти всегда очевидно.

А дальше-то что? А лечиться кто будет?

6. Экзистенциальная терапия — для самых здоровых, а гуманизм — для людей.

Лет десять назад я назвал себя «экзистенциальный терапевт», но с годами я больше дрейфую к психодинамическому/аналитическому.

Патология существует. Ну да, я писал выше, что
«мы не можем даже сказать, что такое патология, кроме того, что это страдание». Но мы можем! Можем!

Мы можем сказать, в свете вышеизложенного, что патология — это то, что мешает проходить терапию.

«Доктор, у меня совсем нет друзей, может быть хоть ты мне поможешь, мерзкий старикашка».

Разумеется, патология манифестируется в кабинете и терапевт может сказать «посмотрите, то, на что вы жалуетесь, оно и здесь!». Но дело не в этом.

В гуманистическом (да и экзистенциальном) представлении человек живет жизнь, как может, и мы его за это уважаем.

С другой стороны, мы видим, а он часто нет, на каком уровне духовного развития ну, например, психической организации человек находится. Мы можем понимать, что у человека не «свободные отношения», а «нарциссический промискуитет». Должны ли мы ему об этом сообщить? Можем ли мы принимать его всерьёз?

Разумеется, нет. Разумеется, да.

Или вот у человека, например, страх отнятия от груди не прошёл, а мы говорим (он говорит) о экзистенциальном страхе. Все примеры, разумеется, выдуманы.

Экзистенциальный ли это страх? Да, если тебе год.

Одна моя клиентка упорно не хочет признавать, что она лучше других, потому что это «снобизм». А она, к великому её сожалению, лучше других, и это не терапевтический манёвр, не снобизм, а просто жизненный факт. Люди вообще разные, и одни постоянно лучше других, хотят они этого или нет.

Получается, как говорил Гурджиев, «душонка есть у каждого, а вот Душа есть только у тех, кто её заработал сознательным трудом и добровольным страданием».

Опять-таки, безоценочно и без снобизма: люди разные. Экзистенциальная терапия, конечно, тема, но только когда все проблемы решены (а они почти ни у кого не решены).

Согласно канонам экзистенциальной терапии, существуют «экзистенциальные данности», с которыми ничего не поделать. А если в данном случае твой «страх свободы» — это просто возрастное («инфантильное»), с которым можно что-то поделать («выйти из детской позиции», да)?

7. Терапия не работает.

Терапия не работает, потому что не субъект. Терапия и есть работа. Следовательно, не работать может или клиент или терапевт.

Работа терапевта и клиента разная. У нее даже может не совпадать цель. (Напомню, что полное совпадение называется ругательными словом «слияние»).

Иногда клиент не умеет работать («тогда цель научить его работать», да). Часто клиент не может понять и оценить работу терапевта, потому что если мог бы — терапия была бы ему не нужна.