Промежуточный вывод

Экзистенциальная терапия (идеология)

Применительно к терапии — а мы начали весь этого разговор только ради этого — экзистенциализм может выглядеть, например, так:

Экзистенциальный подход (психотерапии) акцентирует базисный конфликт другого рода – не между подавленными инстинктивными устремлениями и не с интернализованными значимыми взрослыми.

Это конфликт, обусловленный конфронтацией индивидуума с данностями существования. Под «данностями существования» я подразумеваю определенные конечные факторы, являющиеся неотъемлемой, неизбежной составляющей бытия человека в мире.

«Экзистенциальная терапия», Ялом Ирвин

То есть, экзистенциальная терапия утверждает, что человеку плохо не от того, что на эго с одной стороны давит ид, а с другой — супер-эго, и не из-за того, что у него есть «внутренний критик» или его «мамка не любила^[1]», а из-за «данностей существования»: смерти, свободы, экзистенциальной изоляции и бессмысленности.

Ялом Ирвин, самый видный популяризатор и представитель экзистенциальной терапии заявил, что никакой экзистенциальной терапии не существует, как таковой, это просто идеологическая надстройка над обычной терапией. Кроме того, Ялом заявил, что не будет организовывать свою школу (и совершенно правильно сделал).

Он же подал идею, что для каждого клиента надо придумывать свою терапию и что с каждым клиентом надо придумывать свой язык. Это с одной стороны можно рассматривать, как индульгенцию: Карл Роджерс, автор клиент-центрированной терапии очень много сделал для гуманизации терапии с одной стороны, с другой — его идеи можно упростить до «клиента надо просто любить и следовать за ним», что породило «роджерианцов» — хиппи-подобных людей, которые бросились любить и принимать все подряд в том виде, как они это понимали^[2].

— Вы умеете играть на гитаре?
— Не знаю, я еще не пробовал.

Чтобы импровизировать, музыкант сначала должен уметь играть, чтобы шить костюм под каждого клиента портной сначала должен уметь шить, чтобы придумывать терапию для каждого клиента, надо знать, как придумывать терапию: как она работает, что она такое, чтобы находить общий язык с клиентом надо знать больше одного языка. У меня есть формулировка «классификации (те, по которым людям выставляют психологические диагнозы) надо знать, но не надо использовать». Чтобы сказать «я знаю, что я ничего не знаю», надо быть Сократом^[3].

— Забудьте все, чему вас учили в институте, здесь реальная работа.
— Но я не учился в институте.
— Ооо нет, неучи нам не нужны.

Экзистенциальная терапия просто констатирует факт: мы изучаем бытие человека, как он проживает эту жизнь, и это бытие невозможно ухватить. Можно формировать концепции (как говорил один мой клиент — «менталоконструкции»), каждая из которых умирает сразу же после формирования — в том плане, что становится слепком, причем не самым точным.

Экзистенция не может ухватить себя саму, потому что орган, с помощью которого происходит охватывание, гораздо меньше самого существования (см. «Разум и экзистенция» Яперса). Несколько спасает диалог: постоянное переспрашивание (реальности и собеседника).

С самого начала важно понять, что представители данного подхода не делают акцент на ещё одной новой стандартной методике или наборе упражнений, но, скорее, придерживаются того взгляда, что всякое чрезмерное подчеркивание методики или набора упражнений вообще является одним из главных препятствий для понимания клиента, а соответственно, и для стойкого, в полном смысле слова, результата терапии.
Эрнесто Спинелли

Все хорошо, но как с этим работать? Дорцен Э. Ван в книге «Практическое экзистенциальное консультирование и психотерапия» предлагает отказаться от диагностики, а вместо этого предлагает... свою схему классификации человеческого бытия:

Вместо использования диагностики, которая расписывает личностные характеристики по категориям и снабжает их ярлыками, экзистенциальный подход предлагает схему, описывающую основные измерения человеческого бытия...

Традиционно экзистенциальные измерения представляются в виде тройки, включающей физическое, социальное и личное измерения, которые как правило называются по-немецки Umwelt, Mitwelt и Eigenwelt (Бинсвангер, 1946, Босс, 1963). Бубер (1923), Ясперс (1931,1951) и Тилих (1952) вводят четвертое, духовное измерение, или Uberwelt; его нужно учитывать и прояснять (ван Дорцен-Смит, 1984). Перевод немецких терминов зависит от конкретного автора и его понимания того, какие концепты имелись в виду.

Далее она описывает, как с каждым измерением работать. В итоге мы берем одну схему и меняем на другую. И, это, наверное, хорошо — как хороши и четыре экзистенциальные данности Ялома, но я уже могу легко представить списки и методики, в качестве следующего шага («прогнать клиента по экзистенциальным данностям и измерениям», «так, смерть отработали»). Но да, да, это же «практическое» экзистенциальное консультирование.

(Подобное наблюдается в гештальт-терапии, которая вроде как агитирует за живой контакт человека с человеком и одновременно известна своими многочисленными методиками — горячими стульями, правилами проведения групп с обязательным шерингом, устойчивыми выражениями, типа «у меня это отозвалось чем-то своим», «просто побудь с этим», «много тепла и благодарности» — это, конечно, анекдотические примеры, но почти весь жаргон психологически продвинутых людей их них состоит, и надо понимать, что это не живые конструкции).

Вся терапия вообще изучает бытие человека, не только экзистенциальная, просто многие откусывают кусочки, которые выглядят разными — только потому, что рот у всех уникальный — но откусывают от одного и того же слона.

Когда речь идет о «юнгианском» переписывании мифа жизни, имеется ввиду, что у человека есть «нарратив», способ, которым он рассказывает историю о себе, способ, каким он структурирует жизненный смысл. Когда КПТ работает с «автоматическими мыслями» и «установками», она делает то же самое, работает с тем же текстом, только выдергивает по одному предложению. Когда «терапия сфокусированная на переносе» работает с тем же клиентом, она рассматривает конкретный анекдотичный случай встречи клиента и терапевта, комедию положений (но чаще — трагедию положений), когда один человек принимает другого за другого. (И даже детективный жанр Фрейда — литература). Я специально взял литературную метафору, но любую школу терапии можно объяснить языком любой другой школы терапии, достаточно просто постараться.

Но дело не в изучении жизни, а в позиции по отношению к ней (и в способе изучения: смотреть на все, как в первый раз). Эрнесто Спинелли в книге «Зеркало и молоток» пишет:

Отречение от безопасности, которая основывается на установках типа «делать это правильно» или директивных изменениях, или на превосходстве «эксперта» в знаниях и статусе, может, следовательно, пониматься не как некоторое извращенное умаление или отказ от принятия наиболее типичной терапевтической процедуры, но, скорее, как необходимая составляющая исходного фокуса и цели экзистенциальной психотерапии.

Но это оптимистично. Люди очень плохо переносят неопределенность и уязвимость, терапевты — тоже люди, по крайней мере, большая их часть. Терапевтическая школа и теория не только передают знания, но и дают это прекрасное чувство безопасности и понятности мира, принадлежности к сообществу (за которую приходится платить не только индивидуальностью, но и ощущением того, что есть «они» — неправильные школы). Так что и экзистенциальная терапия превращается в несколько сект разной степени полоумности, во главе которых становятся маленькие гуру (раз большие отказываются), хотя именно это направление терапии — как мне кажется — всеми силами старается не стать сектой.

У нас есть терапевты-врачи, терапевты-поэты, терапевты-педиаторы, терапевты-социологи, терапевты-дрессировщики, терапевты-клоуны, терапевты-священники, почему бы не быть терапевтам-философам.

[1] В случае с Кьеркегором я сильно сомневаюсь, простите.
[2] Еще раз советую «Искусство любить» Эриха Фромма.
[3] Вспоминается один из анекдотов Жижека: сначала в синагоге выступает известный и успешный банкир и говорит «Боже, я никто перед тобой», потом выступает известный торговец и произносит такую же речь, потом выходит никому неизвестный бедняк и говорит то же самое. Банкир толкает торговца в бок и говорит, мол, ты только посмотри, и у него хватает наглости называть себя никем.

Смерть

Я совершенно не собирался писать про смерть — что лишний раз доказывает тезис. Есть книга антрополога Эрнеста Беккера «Отрицание смерти» 1973 года, до сих пор не переведенная на русский язык (что лишний раз доказывает тезис), в которой подробно и убедительно изложена мысль, что все, что делает человек — находит способы как-то справиться с тем фактом, что он умрет. Культура, искусство, творчество, геройство, продолжение рода, даже различные комплексы бога — все это «сделано» для того, чтобы скрыть страх смерти.

Идея о том, что любая тревога легко сводится к страху смерти не новая, просто всем было страшно, а Беккер, дописывая книгу, помирал от рака, так что терять было нечего.

Я уже ссылался на главу «Фрейд: тревога без смерти» в «Экзистенциальной терапии» Ялома, в которой он пишет, что Фрейд вытеснял тревогу смерти, поэтому она не занимает достаточного места в его работах. В этой же книге в главе про смерть описаны множественные способы, как люди пытаются справиться с этим знанием, читать ее неприятно и тяжело.

И, наконец, теория управления страхом смерти (terror management theory) — современная научная теория эволюционной биологии (придуманная по мотивам Беккера), говорит то же самое. К смерти можно свести вообще любое проявление цивилизации и психики, даже отделение человека от природы и то, что человек считает себя чем-то лучше животных (животные умирают), или просто тот факт, что человек считает себя чем-то хорошим («самооценка»).

Идея поначалу кажется натянутой, но при ближайшем рассмотрении — нет. Сомневаешься, что что-то не получится? Что самое страшное может произойти? Смерть. Стыдно, что ты не такой? Что самое страшное? Общество отвергнет — смерть. Не знаешь, чем занять себя в жизни? Что самое страшное? Смысл так и не найден, жизнь кончится — и смерть. Геи угрожают твоей сексуальности? Что самое страшное? Разрушение мужественного образа себя — и смерть.

Каждая маленькая потеря переживается, как маленькая смерть и напоминает о большой (поэтому люди так цепляются за свои мнения и поэтому в терапии есть «сопротивление» — попытки удержать status quo). Страх перемен тоже грозит смертью: «работает — не трогай». Сейчас ты жив, если все останется, как есть, то ты будешь продолжать быть живым. Логика неправильная, но очень уж убедительная. Неизвестность пугает по тому же принципу — что самое страшное может скрываться в неизвестности? Смерть. Смерть. Смерть.

Один мой клиент совершенно не боялся смерти (говорил, что он легко представляет, как его кладут в землю и закапывают), но боялся инвалидности, беспомощности и невозможности что-то делать дальше. (Но ведь очевидно, что смерть — это крайняя невозможность, или, как сейчас принято говорить, чтобы не сглазить — «последняя»).

Возможно, с бессмертием психика человека не существовала бы в таком виде, как сейчас. Но история не терпит сослагательного наклонения — а что, если бы терпела? С другой стороны, до определенного возраста дети не подозревают, во что ввязались, почему бы нам не быть, как они?

У меня есть неоригинальная идея, что так называемое «общество потребления» предлагает бесконечные «погремушки» как средство отвлечения от смерти и общая инфантилизация происходит не только потому, что жизнь стала проще, а потому, что ну просто хорошо же быть невинными детьми.

Смерть ставит вопрос смысла: жизнь — ограниченный ресурс, и его хочется потратить на что-то «осмысленное». Поэтому в целом о смерти лучше помнить, чем не помнить, но это не точно. Многие духовные традиции от стоиков и буддистов до кастанедианцев предлагают медитировать на смерть и что-то обретать взамен — например, умение расставлять приоритеты. Кроме того, так называемая «духовность» — это не распевание мантр в белых одеждах, это — попытка посмотреть на собственную жизнь, выходя за ее пределы^[1], и не в ключе «если ли там что-то после», а в виде прыжка выше головы. Возможно, «гуманизм» работает так же: как обнаружение, что за пределами твоей жизни есть другие.

С другой стороны, есть люди, у которых со смертью свои счеты — например те, кто пережили смерть родственников в раннем детстве, у таких практика поминания о смерти будет вызывать в лучшем случае сепарационную тревогу^[2], не ведущую ни к какой мудрости. Или, например, у одного моего клиента нежелание жить было бунтом против того, что придется помирать — «его не спросили». Конечно же, у него была контролирующая мама (и в какой-то степени этот бунт был против нее). Это не значит, что смерть не связана с расставанием, или что эта принудительность не гнетет, нет, скорее — «помнить о смерти» не является универсальным советом^[3].

В этом плане экзистенциальная терапия, хоть и заявляет, что разбирается с самыми ужасными данностями бытия, не может работать по принципу «Страх смерти есть? А если найду?», начинать надо со строительства сарая^[4].

Домашнее чтение:
Толстой Лев, «Смерть Ивана Ильича»


[1] Вот хорошее слово — трансцендентность (от лат. transcendens «переступающий, превосходящий, выходящий за пределы»).
[2] «Страх потери», по-простому.
[3] …пока не прошел психотерапию.
[4] У нас в колхозе на повестке дня два вопроса: строительство сарая и строительство коммунизма. Досок у нас нет, поэтому сразу переходим ко второму пункту (анекдот).

Экзистенциализм

Быть экзистенциальным психотерапевтом очень сложно: постоянно приходится выговаривать слово «экзистенциальный».

Экзистенциализм — относительно молодое направление западной мысли, в основном философской, хотя многие из представителей были и писателями. Если вы хотите поместить его в общий контекст, то есть хорошая обзорная книга Ричарда Тарнаса «История западного мышления».

Здесь я снова вынужден попросить прощения у воображаемых настоящих философов за то упрощенное описание, которое устраивает меня. Условно — нигде раньше не видел такого деления — экзистенциализм можно разделить на «предмет» и «нытье».

Предмет фокуса экзистенциализма — экзистенция, то есть, «бытие». Очевидно, что речь идет о человеческом бытие, потому что другого не бывает. Что такое бытие — вопрос, несомненно, философский^[1], то есть, мухлевать и определять бытие через, например, биологию, нельзя. Видел у Жижека мысль, что наука отобрала у современной философии очень много: на вопрос «конечна ли вселенная?» теперь может ответить астрономия, на вопрос «есть ли свобода воли?» отвечает нейробиология — и так далее.

Выясняется, что ответить на вопрос «что такое бытие?» без привычного всем «это такие процессы в нейронах» и подобных ссылок на «науку» просто так нельзя. Во-первых, это не спортивно. Во-вторых, в «Разуме и экзистенции»^[2] Карл Ясперс пишет:

Объемлющее, как эмпирическая действительность существования, сознания и духа, становится, по видимости, предметом антропологии, психологии, социологии и наук о духе. Они изучают человеческие явления в мире, но изучают их так, что познаваемое ими именно никогда и не становится объемлющей действительностью этого бытия, которое, оставаясь для него самого непознанным, всякий раз, однако же, действительно в живом присутствии...

Все эти науки стремятся к чему-то такому, чего они как раз никогда и не достигают. В них есть та привлекательная черта, что они трактуют о подлинно важном для нас. Они вводят в заблуждение, если полагают, будто в своей констатирующей и дедуцирующей имманентности они улавливают само бытие. А потому эти универсальные науки никогда не могут консолидироваться...

Кажется, они не обретают собственной почвы под ногами, потому что имеют в виду объемлющее, которое, однако, будучи однажды постигнуто ими, уже отнюдь не есть более объемлющее. Их чары обманчивы, но они делаются плодотворными, если в них совершается скромно знающее свое место, относительное, безграничное познание человеческого явления в мире.

«Разум и экзистенция»

Вообще, почти вся книга — если сводить к шутке — опять о том, что «мысль изреченная есть ложь», но при этом никакого отношения к Витгенштейну не имеющая. Ясперс долго и упорно пишет о том, почему невозможно описать экзистенцию — в надежде, что в этом описании невозможности он куда-то продвинется в описании экзистенция, ориентируясь на процесс, а не на результат^[3]!

Например, экзистенция живая, а описания мертвые. Экзистенция переживается («существование существует»), а ее описание — нет. Рассудочное знание не воспроизводится обратно в бытие, то есть бытие может создавать описания, а описания не могут создавать бытие. В качестве простого примера Ясперс пишет, что нельзя захотеть и стать самобытной личностью, это будет фальшивкой, Или, например, «если я не люблю, то не могу принудить себя любить, не могу устроить свою любовь и вызвать ее в себе умышленными мерами». Кроме того, бытие в какой-то степени тотально, поэтому бытие не может познать себя самого (но оно переживает самого себя), разум гораздо меньше бытия, а познаем мы разумом. Короче, «в крынку не пролезает».

Предмет экзистенциализма нам дальше не нужен. Хочется, конечно, сюда приплести противопоставление «разума» и «чувств», которое понадобится позже, но у меня нет такого количества белых ниток и все несколько сложнее^[4].

Нытье экзистенциализма — вещь более интересная. Разумеется, экзистенциализм — продукт своего времени, поэтому в его фокусе не только бытие вообще, но и бытие современного человека, если быть точнее — европейского человека начала прошлого века.

Времена были не самые лучшие, в воздухе витало ощущение конца света и распада цивилизации. «Духовная ситуация времени» Ясперса (1932) дает очень подробный разбор духа времени, и хоть местами это похоже на старческое брюзжание^[5], но основная причина ясна:

«Существует духовная причина упадка. Формой связи в доверии был авторитет; он устанавливал закон для неведения и связывал индивида с сознанием бытия. В XIX в. эта форма полностью уничтожена огнем критики. Результатом явился, с одной стороны, свойственный современному человеку цинизм; люди пожимают плечами, видя подлость, которая происходит в больших и малых масштабах и скрывается. С другой стороны, исчезла прочность обязательств в связывающей верности; вялая гуманитарность, в которой утрачена гуманность, оправдывает посредством бессодержательных идеалов самое ничтожное и случайное. После того как произошло расколдование мира, мы осознаем разбожествление мира, собственно говоря, в том, что нет больше непререкаемых законов свободы и его место занимают порядок, соучастие, желание не быть помехой. Но нет такого воления, которое бы могло восстановить истинный авторитет. Его место заняли бы только несвобода и насилие.»
Карл Ясперс. «Духовная ситуация времени».

Речь, конечно, идет о «Бог умер» и «раз Бога нет, то все дозволено», но Ницше не убил бога, а просто констатировал, что тот плохо пахнет. С падением главного авторитета (Бога) остальные рассыпались по аналогии. Если авторитета нет, то нет и «смысла жизни». Мы живем в какой-то степени в пост-экзистенциальном обществе, поэтому этот кризис не ощущается так остро (человечество выкрутилось — см. нарциссизм) и мы знаем правильные ответы — ну конечно же, высшего смысла нет, человек сам должен придумать для себя смысл и blah blah.

Но тогда эти настроения ощущались совсем по-другому. Основные темы «нытья» экзистенциализма — это смерть («зачем жить, если все равно помирать?»), отсутствие смысла («нигде на самом верху не написано, как правильно»), полная свобода — которая проистекает из отсутствия смысла и гаранта («если нет правильного, то можно делать все, что угодно, а это очень страшно, нет никаких гарантий») и заброшенность-в-мир.

В связи со всем этим, но особенно с заброшенностью, мне на ум приходит слово «безотцовщина» — подобные настроения я наблюдал у клиентов, у которых отсутствовал отец (что, в общем, объяснимо, отсутствие отца — это отсутствие авторитета). Если вы помните^[6], Иисус в самый напряженный момент собственного распятия дал слабину: «около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! ламa савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:46). Экзистенциалисты вопят так постоянно.

Считается, что первым экзистенциальным философом был Кьеркегор, сто лет его труды были вообще никому не нужны, потом его выкопал Ясперс и назвал родоначальником экзистенциализма. Изучая Кьеркегора, меня не оставляло ощущение, что он — очень больной человек.

При всех расхождениях в диагнозе все сходятся в том, что перед нами психически больной человек. Ведь сам он еще в юности жаловался врачу на «диспропорцию в его натуре между физическим и психическим»...

Каких только анормальностей не нашли специалисты (в кавычках и без кавычек) у датского философа: и шизофрению, и эпилепсию, и эдипов комплекс, и мазохизм, и нарциссизм, и бессознательный гомосексуализм, но чаще всего — маниакально-депрессивный психоз…
Но можно ли сводить к ним все идейное содержание его творчества, все его мировоззрение?

Бернард Эммануилович Быховский. «Кьеркегор».

Спойлер: мнения разделились, некоторые считают, что можно. Но это не важно, выше я в шутку разделил экзистенциализм на предмет и нытье, и нытья у Кьеркегора достаточно, но одно мало отделимо от другого. Гораздо интересней следующая мысль: экзистенциализм — это философия депрессивного человека, но депрессия Кьеркегора была индивидуальной, а «депрессия» экзистенциализма — общественной^[7]. То есть, обществу после «смерти отца» было так плохо, что тут «поневоле загрустишь».

К счастью, экзистенциализм не скатывается в нигилизм, первый шаг — признание проблемы, и он действительно «депрессивный», второй шаг — нахождение новой ценности и опоры. Как уже должно быть понятно, человеку предлагается опираться на себя самого и придумывать собственные смыслы, поэтому и «Экзистенциализм — это гуманизм», а не «Экзистенциализм — это нигилизм».