Mad about you

Для того чтобы быть психически здоровыми, мы должны рассматривать наши убеждения как вымыслы, а наши гипотезы как фантазии. Ибо различие между психическим расстройством и психическим здоровьем зависит не от общества и политики, воспитания и химии, а полностью от нашего ощущения вымысла. Более того, узкое, буквальное понимание любой из таких гипотез, как воспитание и химия, общество и политика, означает наличие душевной болезни, на этот раз в форме пояснительного вымысла, понимаемого буквально, а не эвристически.

Джеймс Хиллман, «Исцеляющий вымысел».

Таким образом, сумасшедший — это тот, кто не сомневается в своих убеждениях. Если он не сомневается в чем-то более-менее популярном, то такой человек называется «фанатик».

Если не сомневается исключительно в индивидуальных убеждениях, то это какой-нибудь очередной Наполеон (торт).

Ну и хорошие новости: я не сумасшедший.

А теперь — танцы!

Неопределенность стремлений составляет суть стремлений

Джеймс Хиллман, по сути, пишет, что психотерапия — это «Поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что».

Тут просится много шуток про сказку. Например, что психотерапия — это сказочный способ поменять жизнь.

Или, что психотерапия — это все сказки.

Каждый психотерапевтический анализ содержит вопрос, инициатором постановки которого является пациент, либо такой вопрос, который наводит меня на размышления о пациенте. Наряду с вопросами, которые мы с пациентом стараемся сформулировать, когда он стремится получить то, ради чего он приходит, я задаю себе вопрос: что нужно пациенту, что он здесь делает? Этот вопрос возникает не только в первый день, но и в дальнейшем, а иногда специально вводится в рассмотрение, чтобы достичь более высокого уровня понимания анализа. Ответы на этот вопрос никогда не бывают столь же прямыми, как те ответы, которые мы можем прочесть в книгах, в которых говорится, что пациент хочет, чтобы его любили, либо избавили от того или иного симптома, либо он стремится установить, спасти или улучшить какие-либо взаимоотношения, полностью реализовать свои потенциальные возможности или пройти курс обучения, чтобы стать аналитиком. Этот вопрос не связан непосредственно со стремлениями терапевта оказывать помощь, поддерживать сердечные отношения с людьми, зарабатывать деньги, сидя в кабинете, исследовать психику, разрешать свои конфликты.

Мои стремления, по-видимому, всегда сплетаются со стремлениями пациента с помощью другого фактора, подобного крепежной нити. Таким фактором является рефлективная нерешительность, которая удерживает нас от прямых высказываний о своих действительных намерениях. Поэтому высказывания о своих намерениях отрицают себя: «Это совершенно неверно. Я имел в виду совершенно другое».

Я пришел к мысли о том, что неопределенность наших с пациентом стремлений в действительности составляет суть наших стремлений, то есть тот третий фактор, который неуклонно побуждает нас изменять цели, подвергать их критическому разбору, и ставит перед нами вопрос даже в тех случаях, когда отвергает наши ответы.

Этот момент рефлективного вмешательства, этот третий фактор терапевтического опыта я приписываю душе. Я считаю, что мы с пациентом участвуем в психотерапевтическом анализе потому, что этот третий фактор удерживает нас в анализе с помощью самых различных средств, начиная с навязчивых идей переноса и кончая неподатливостью симптомов и непостижимостью сновидений — ни одно из этих явлений мы не понимаем. Но самым важным является то, что нас удерживает в анализе, сознание потребности в чем-то глубинно важном, причем это нечто никогда не отождествляется с тем, к чему, как мы полагаем, мы стремимся. Более того, это неясное желание вызывает у нас ощущение удручающей неполноценности. Мы чувствуем себя неполноценными потому, что просто не можем понять, почему мы занимаемся психотерапией, в чем состоит психотерапия, удовлетворительно ли идет психотерапевтический процесс и идет ли он вообще, когда заканчивается психотерапия. И поскольку мы так мало знаем, мы во многом полагаемся на различные формы позитивизма, позитивные науки, позитивность духовных учений, моральные позиции идеологий. Мы хватаемся за эти сверкающие твердые соломинки, поскольку основа, на которой мы стоим (душа), бесконечна и непостижима.

Джеймс Хиллман, «Исцеляющий вымысел»

Исцеляющий вымысел

Джеймс Хиллман — довольно странный юнгианец, но это нормально, «странный юнгианец» — это тавтология. «Они там все такие».

Он придумал направление «Архетипическая психология». Что-то подобное подойдет Кате.

В книге «Исцеляющий вымысел» он пишет довольно простые, как мне кажется, вещи. Даже так: он пишет довольно сложные вещи и довольно сложно, но общая тематика примерно понятна: душа говорит на языке мифов, поэтому давайте уже «разглядим литературу в психологии» и вот это все.

Поэтому книги юнгианцев (начиная с юнга) больше всего похожи на поэзию, а не на науку.

Про мифы, кстати, если кто заинтересуется, советую почитать «В поисках божественной обители. Роль мифа в современной жизни», Холлис Джеймс.

Там совсем простым языком (с «Исцеляющим вымыслом» не сравнить) описывается, что люди потеряли мифологическое мышление и от этого страдают.

(Впрочем, они не потеряли, просто начали использовать его неправильно, например, реклама кока-колы — это миф, который служит увеличению продаж воды с сахаром, но не отвечает на вопрос «в чем смысл жизни»).

Что же касается Исцеляющего Вымысла, то клиент рассказывает историю своей жизни, а не свою жизнь. (Моя старая эпичная заметка Ceci n’est pas une pipe, оказывается, про это). Работа тоже происходит с историей жизни, а не с «самой жизнью».

Проживается именно история жизни, и от ее связанности и глубины и возникает ощущение полноты жизни. Историю жизни можно переписать.

Короче, психотерапия — это творческий, культурный, словесный жанр.

(Тут можно лишний раз потеребить Кастанеду с его персональными историями, которые надо стирать и поменьше рассказывать — это примерно о том же).

А теперь — цитаты.

...

При проведении глубинного анализа беседа не ограничивается анализом рассказа одного лица другим лицом и всего, что происходит на терапевтической консультации,— ритуал, суггестия, эрос, власть, проекция; беседа — это еще и состязание бардов, возрождающих одну из древнейших форм культурного наслаждения. Это отчасти объясняет, почему терапия претендует на творческую роль. Я использую это слово для обозначения возникновения значимых имагинативных моделей (poiesis). Таким образом, успешная терапия представляет собой сотрудничество вымыслов, пересмотр рассказа на основе более разумного, более имагинативного сюжета, который также предполагает наличие ощущения мифа во всех частях рассказа.

К сожалению, мы, терапевты, недостаточно сознаем себя бардами. Мы упускаем многое из того, что могли бы сделать. Наши способы повествования ограничиваются четырьмя видами литературы: эпической, комической, детективной и бытовым реализмом. Мы берем все происходящее (независимо от степени страстности и эротизма, трагичности и благородства, странности и случайности явлений) и превращаем в одну из четырех форм литературы. Во-первых, существуют случаи, которые показывают развитие эго, особенно с детского возраста, несмотря на препятствия и поражения: героический эпос. Во-вторых, существуют выдумки о запутанных ситуациях при определении личности и пола героев, когда глупая жертва бормочет нечто несуразное, но все заканчивается благополучным разрешением всех недоразумений: комедия. В-третьих, разоблачение тайных заговоров с помощью улик и кризисных моментов, неутомимое расследование происшествия, которое ведет неразговорчивый, попыхивающий трубкой детектив с поблескивающими глазами. Он не очень отличается от Холмса и Пуаро. В-четвертых, подробные описания незначительных обстоятельств, реализм, семейные невзгоды, неблагоприятные внешние условия — все это описывается с использованием мрачной социологической терминологии и тяжеловесных тенденциозных намеков на значительность. Это бытовой реализм.

Психологии следовало бы обратиться непосредственно к литературе, чем пользоваться ею, не подозревая об этом. Те, кто занимается литературой, видят психологию в литературе. Теперь наша очередь разглядеть литературу в психологии.

...

Это означает, что мы начинаем рассматривать истории болезни с точки зрения архетипического восприятия их формы. Нас интересует жанр, в котором история болезни и даже ее ритм, язык, построение предложений и метафоры становятся предметом фантазии, поскольку мы находим архетипы не только в содержании истории болезни: форма также становится архетипичной. Существует архетипическая психология формы. Поэтому мы полагаем, что история, написанная по-другому, другой рукой, с другой точки зрения, будет звучать по-другому и, следовательно, будет другой историей. Я считаю, что терапия, биография и наши жизни имеют поэтическую основу.

...

Моя точка зрения уже была приведена в упомянутой статье Берри: «Способ изложения истории нашей жизни — это способ нашего формирования терапии». Способ нашего изложения представления о жизни определяет, как мы собираемся прожить оставшуюся жизнь. Ибо манера рассказа себе о происходящем и есть тот жанр, в котором события превращаются в переживания. Не существует простых событий, фактов и данных. В противном случае это представление также является архетипической фантазией: упрощенчество неживой природы.

...

Душе нужна своя, точная история болезни, дополняющая ее, когда она участвует в жизни.

Прежде всего мы не можем противопоставлять внутреннюю несомненность событий души потоку внешних событий. Все, что мы говорим себе о наших «подлинных» сущностях и межевых знаках души, в такой же мере подвержено разрушению, превратному толкованию и изменчивости очертаний, как и любые «внешние» события. Мы можем так же заблуждаться относительно себя, как и относительно общественных событий. Различие между историей болезни внешних событий и историей внутренних переживаний души невозможно установить в форме непреходящей ценности и точной истины. Ни одна из этих историй не является более реальной, потому что она более основательна. Нам необходимо утверждать психическую реальность по-иному, без буквального копирования метафор, фантазий об устойчивости и прочности, которые мы используем для описания внешней реальности.

...

Вся спешка от дьявола, как говорит старая поговорка. В психологическом отношении это означает, что своего дьявола надо искать в своем пищеварении в участии в большем числе событий, чем мы способны пережить. То, что мы действительно переживаем, изымается из потоков времени и из бурного океана моего психического невежества. Мы побеждаем дьявола просто своим бездействием.

Отход на исходные позиции (регрессия) относится к пищеварительной форме созидания души, поэтому воспоминания и связанные с ними чувства боли и стыда в значительной мере являются повторением, повторным просмотром главы перед тем, как мы ее закрываем. Аналитикам, вероятно, следовало бы переписывать свои истории болезни так же часто, как это делают романисты, переписывая свои романы. Изложение истории болезни с последующим ее переписыванием и редактированием относится к терапии, исцеляющей вымысел от непродуманных моментов, от непереваренных остатков. Нам тоже надо чистить свой стиль от модного жаргона заимствованных идей, трафаретности и рефлектирующего самомнения. Нам необходимо обращать внимание на прилагательные, предложные фразы и даже запятые, которые обеспечивают точность изложения и заостряют внимание на существенных моментах образов. По мере роста нашей эрудиции мы, аналитики, утрачиваем сходство с буквоедом, увязшим в истории болезни, не видя ее души. В конечном счете психотерапия означает терапию психики, и терапевтическая практика не ограничивается человеком, который прошел клиническое лечение, чтобы исчезнуть в безвестности жизни. Последующий контроль при изложении истории болезни и составляет наше пищеварение. Практика продолжается в практикующем враче, и поэтому мы все еще «практикуем» фрейдовские истории болезни. Психотерапия продвигается только путем отхода на исходные позиции, повторного просмотра материала и переписывания своей истории.

Поэтому в психологическом отношении я преклоняюсь перед алтарем Сатурна, бога исторического времени и неспешности, архетипического пожирателя, который учит нас искусству внутреннего пищеварения с помощью синдрома своих специально показанных депрессий.

...

Обращение Юнга к драме относится к числу его литературных увлечений. И в этом случае он сделал решительный шаг, сближая психологию с поэзией. Более того (чтобы потрясти ваше воображение, эту мысль можно выразить в форме гипотезы и выделить ее курсивом): если сновидение по сути имеет психическую природу, необусловленную, спонтанную, первичную и эта психическая природа может демонстрировать драматическую структуру, то природа ума поэтична.

...

Разыгрываемую пьесу не устраивает бесстрастный просмотр, она стремится заставить зрителя участвовать в ней. Если наблюдатель понимает, что на этой внутренней сцене разыгрывается его собственная драма, он не может остаться равнодушным к сюжету и его развязке. По мере поочередного появления актеров и усложнения интриги наблюдатель замечает, что к нему обращается бессознательное, вызывая появление перед ним образов фантазии. Поэтому он сознает, что аналитик побуждает или приглашает его к участию в пьесе».

Эта замечательная литературная аналогия с процессом исцеления вызывает у нас воспоминание о Греции и о той роли, которую дионисийский театр играл в исцелении. Пациент берет на себя роль актера. Процесс исцеления начинается, когда мы покидаем зрительный зал и выходим на сцену психики, становимся действующими лицами некоего вымысла (даже богоподобным гласом истины, вымыслом) и когда возрастает напряжение драмы, наступает катарсис, мы очищаемся от привязанностей к непроходимой тупости буквального понимания, обретаем свободу в игре частных, фрагментарных, дионисийских ролей, никогда не достигая целостности, но участвуя в целом, которое и есть игра, запоминаемая зрителем в качестве актера. Задача, поставленная пьесой и ее богом, состоит в искусном, прочувствованном исполнении роли.

...

Мне нужно вспоминать свои истории не потому, что мне нужно выяснить что-то о самом себе, а потому, что мне нужно утвердиться в истории, которую я считаю «моей». В то же время я боюсь этих историй, поскольку с их помощью могут раскрыть меня, мои воображаемые основы. Подавление встроено в каждую историю так же, как и страх перед самой историей, страх перед близостью богов в мифах, которые создают меня. Таким образом, искусство терапии требует искусного обращения с памятью, историей болезни, чтобы она действительно смогла создать пациента. Этим объясняется важность внедрения великих мифов в терапию. Они позволяют рассматривать личную историю как форму создания вымысла.

Начиная с Фрейда воспоминания стали служить материалом психотерапии. Если же таким материалом в действительности служат памятные легенды, то психотерапия, как и другие виды искус ства, в действительности занимается мифотворчеством. Если отцом терапии был Фрейд, то ее матерью была Мнемозина, Метопа, мать муз, чьей десятой, незримой дочерью должна быть Психея.

Джеймс Хиллман, «Исцеляющий вымысел»

Психология тела

Дочитываю Александра Лоуэна, «Психология тела». Один из зубров телесно-ориентированной терапии.

Ощущения двойственные.

1) Куча классических отсылок к энергии «чи» и прочей восточной экзотике, которая попросту не нужна. Ну, мне не нужна. Ему-то, понятно, нужна, раз он зачем-то это делает. Я, в общем-то, и без этих обоснований вполне себе сам чувствую, что в теле есть жизненная энергия, и это не какое-нибудь электричество, а, скажем, «чувство здоровья».

Понятно, что есть и курьезы, основатель телесно-ориентированной терапии, Райх, даже прикладывал, простите, электроды к половым органам в момент возбуждения. Искал ток, натурально. Не нашел.

От слов «энергии» применительно к телу приличные люди шарахаются до сих пор, а ведь достаточно признать, как я уже писал выше, что это просто субъективное ощущение телесного здоровья — и все встанет на свои места.

Эти поверхностные отсылки к «восточному» кажутся немного детскими, простите. И несколько «шарлатанскими».

2) Я так и не увидел системы. Описывается ряд случаев и утверждение — безусловно верное, кстати — что «душевные» проблемы проявляются в виде зажимов на теле. Локализация этих зажимов примерно совпадает с чакрами, а сами зажимы являются глубоко символичными, в духе «человек все время сжат, как от страха» — и оказывается, что человек и правда сжался от страха!

С другой стороны, то, что я не увидел системы — это даже и не минус. Систематизировать живые человеческие тела — то еще занятие. Я в целом против классификаций живого.

Все, что я смог сформулировать — «Лоуэн трактует тело». Так же, как, например, таролог трактует карты, а астролог — гороскоп.

Например, цитирую — «Многие люди принимают пассивную позу, из которой невозможно движение вперед. Когда я обращаю на это их внимание, они обычно признают, что приняли пассивную позицию по отношению к жизни вообще».

Возвращение к старому образу жизни, к сожалению, невозможно. Однажды потерянную невинность невозможно вернуть. Именно из-за этого старые практики восточных философов не в состоянии решить эмоциональные проблемы, с которыми мы имеем дело сегодня. Даже самая длиннейшая медитация не вернет способность плакать человеку, у которого реакция плача была подавлена. Никакие упражнения йоги не освободят напряжения плеч у человека, который не смеет поднять руки в гневе на того, кто был для него авторитетом. Это не значит, что медитация или йога не имеют никакого положительного действия. Существуем множество практик и упражнении, имеющих большую ценность для здоровья. Например, массаж одинаково приятен и ценен для здоровья. Танец, плавание и прогулки — это тот вид движения, который я настоятельно рекомендую. Чтобы заново обрести телесное обаяние, нужно знать, как оно было потеряно. Главная задача анализа — чтобы человек осознал это.

Я хочу подчеркнуть, что, когда я говорю об анализе, то я не имею в виду психоанализ. Нельзя сделать движения грациозными, лежа на кушетке или сидя в кресле и разговаривая о своих переживаниях. Такой разговор необходим и полезен, по с хроническим напряжением мышц, которому сопутствует потеря грации, необходимо бороться на уровне тела. Этим занимается биоэнергетика — подход, который я стараюсь развивать и совершенствовать уже около 35 лет. Этот подход объединяет в себе идеи Востока и Запада и использует силу ума для понимания напряжений, которые связывают тело. Он мобилизует энергию тела для того, чтобы избавиться от этих напряжений.

Иными словами, Лоуэн выдает клиенту интерпретации тела. Которые, естественно, работают, как и другие интерпретации.

Важная мысль этого поста состоит в том, что «что бы человек ни делал — это его автопортрет».

Поэтому можно трактовать его тело («телеска»), его текущие эмоции (гештальт), его рисунки (арт-терапия), его мифы, его ассоциации, его сны, его слова, его прошлое, его отношение к терапевту и терапии — это все будет он.

3) Многие упражнения сводятся к упрощенным асанам из йоги. Но асаны делаются «просто так», а эти упражнения — со смыслом. Это очень важно, смысл — это вообще все.

Упражнения Лоуэна отличаются от асан только тем, что человек «понимает», от чего у него этот зажим, и работает на самом-то деле не с телом, а с психикой, но через тело.

Итого.

Не могу точно сформулировать ощущения, одни, как я уже говорю, двойственные.

Мне тоже доводилось выдавать нескольким людям интерпретации их телесного состояния, и эти интерпретации были часто очень верные. Не знал, что именно это и называется «телесно-ориентированная терапия».

Думаю, что умение интерпретировать тела — это особое умение, которое с помощью «знаний» не передашь. То есть, я согласен со многими трактовками Лоуэна на уровне «да-да, я такое видел у людей и подумал примерно то же самое!», но никак не могу объяснить, почему я так подумал. «Потому что метафора».

Самое главное — оказывается, позиционирование «мы тебе сейчас на зажим в теле укажем и твоя жизнь наладится» не является правдивым. Даже так — мне казалось, и видимо, ошибочно, что телесная терапия на это претендует. Нет, не претендует. Лоуэн описывает случаи, когда от терапизировал людей годами.

Например, 4 года. По моим скромным экспертным оценкам, «нормальная» терапия этого же случая тоже заняла бы года четыре. То есть, и это тоже не панацея!

При этом Лоуэн все равно описывает фокусы, подобные фокусам гештальтистов со стулом, когда опа! — и клиент «все понял».

Впрочем, и «нормальные» терапевты тоже описывают такие волшебные диалоги, после которых клиенту несказанно легчает, но при этом честно предупреждают, что диалог в какой-то степени вымышленный, потому что происходил не в таком сжатом виде, в каком терапевт его записал, а был растянут на многие сессии, «но по смыслу примерно так».

И еще о теле. Попросили меня сделать курс про секс.

Ну, для тех, кто все еще не в курсе — я ебусь, как бог. Как Дионис. То есть, «только когда выпью». Ха! Ха!

Если серьезно, то знания «как после 12 лет супружеских отношений все еще не испытывать отвращения к сексу» вполне себе тянут на Уникальное Торговое Предложение.

Ну, я коротко набросал первую лекцию и посмотрел, что вышло. Вышло, что секс — это вам не просто так письками потереться, секс — это творчество.

После чего начинается курс не о сексе, а о творчестве. Этот подход, кстати, снимает много проблем.

Во-первых, творчеством заниматься не так стыдно. Во-вторых, творчество никогда не надоедает, при условии, что это творчество, а не ремесло. В-третьих, можно обучать не приемам секса, а приемам творчества, что не так постыдно. Ну и там по аналогии можно подключить все остальные телесные практики. «А попробуйте заниматься сексом, как йогой».

И тут надысь читаю подряд в двух книгах, у Ролло Мэя в «Мужестве творить», а потом у Лоуэна в «Психологии тела», что секс — это творческий акт.

«Ах, ну раз все уже знают!».

Не то, чтобы я претендовал на уникальность этого знания, но ведь кроме него для хорошего секса ничего и не нужно. А, ну еще нужна смелость, да. «Мужество творить».

Ну и понятно, что в сексе участвуют (минимум) двое, поэтому нужно согласие всех сторон, что «а сейчас совершится акт творчества и будь, что будет».

Короче, не входит пока курс про секс, все слишком понятно и очевидно.

Заметка, в которой я писал, что «быть самим собой в присутствии ребенка — самый ценный подарок, который родитель может ему дать» вызвала некоторые непонимания, что и следовало ожидать.

Опять-таки, как и следовало ожидать, много мнимых контрпримеров из области сексуального, в духе «а смотреть порно при детях — это нормально?». Проблема у людей с сексуальным, да.

Ну, естественно, я упустил несколько важных моментов, посчитав их само собой разумеющимися. Ну, например, «ребенок — это человек».

Если вы можете при других людях смотреть порно, причем не с целью взаимного возбуждения, то и при детях сможете.

Поздравляю, вы извращенец!

То, что это «ваш ребенок», не оправдывает вас, если вы не относитесь к нему, как к отдельной от вас личности.

В этом плане формулировка «быть собой» не подразумевает «быть собой так, как будто ты на необитаемом острове». Или «быть животным». Многие люди и на необитаемом острове будут вытирать жопу и не ходить под себя. Такие вот странные люди, да.

Я, в общем-то, всего-навсего агитировал против шизофреничной позиции «делай, как я говорю, а не так, как я делаю», «do what I say not what I do».

Потому, что «do as I do», «делай, как я» — единственный работающий метод.

Рассмотрим, опять-таки, гипотетическую ситуацию, когда родитель бухает, но бьет ребенка, «чтобы не бухал». Ребенок же все равно начнет бухать, но если бы его отец просто бухал и не бил, то был бы просто алкоголиком. А так — алкоголик и злобный лживый мудак.

То есть, моя гипотеза — в том, что даже в самом плохом варианте открытому ужасу проще противостоять, чем открытому ужасу плюс вранью и двуличности.

Вот, скажем, реальный пример. Я — совсем не идеальный родитель, но пусть будет пример из моей жизни. Время от времени я матерюсь. Раз я это делаю, значит... я так делаю.

Случается это крайне редко, при этом я делаю вид, что ничего не произошло. Я бы мог поступать по-другому: например, после каждого мата бить себя по губам. Тогда бы ребенок точно уяснил, что так делать нельзя. И, естественно, матерился бы — хотя бы в качестве протеста.

(Третий вариант решения — перестать материться «раз и навсегда», волевым усилием. Я это не сделал. Следовательно, в моей природе иногда материться. Следовательно, когда я так делаю, я «являюсь собой» и каждый раз делать большие глаза и говорить «дети! папа сделал страшную вещь, не делайте так!» — не самое правдивое решение).

Что делает ребенок? Ребенок не матерится вообще. За все эти годы он буквально пару раз пробовал, но встретил холодное непонимание, в духе «нет, ты это слово не понял и сейчас употребил неправильно».

У нас в семье частота матов примерно равна частоте употребления слова «самоактуализация». Это слово ребенок не употребляет. И ровно по тем же причинам он не матерится.

При этом во фраках и пенсне я по дому не хожу и, в общем-то, не святой.

А свои первые ругательства ребенок принес из школы, естественно, вместе с новой для него идеей, что на людей можно обзываться.