Десять лет

Итак, я уже десять лет занимаюсь психотерапией, и за это время ничего не понял.

(Традиционно следует написать, что мои десять лет — это лучшие десять лет, видел самопрезентации психологов, типа «стаж 10 лет, 1500 проведенных сессий» или «десять лет в психологии, 2500 проведенных консультаций», «пять лет и 500 сессий». У меня же примерно 8000 часов, что соответствует полной занятости в течение этого времени).

Все, что я не понял, я с радостью написал в этом блоге, чтобы разделить непонимание.

1. Никто не знает, чем занимается психотерапия.

Есть указующий перст на луну, а есть на область, которая называется «психика». Большая такая область, можно даже сказать, что это целый мир. Внутренний. Психологи и психотерапевты занимаются тем, что его изучают и пробуют применять полученные знания на пользу людям. Пока понятно.

Психика максимально разнообразна. Завирусилось недавно видео африканского племени, где женщины выбирают мужчин, а те красятся и блестят своими зубами и глазами. Казалось бы, банальная смена ролей, а пенис-то, пенис, куда деть? Является ли в той культуре пенетрация агрессией? Есть ли страх кастрации? Эдипов комплекс? Короче, психоанализ не работает на не белых людях. А они все ещё люди!

Есть интересное определение, что «культура — это вся совокупность небиологических проявлений человека». С психикой так же, она — то место, где «хранится» культура, и за счет неё человек эволюционирует за пределы биологии. В споре nature vs nurture (природа против воспитания) психика, несомненно, nurture.

Люди, которые говорят о всяких «издревле» или о «природе мужчин и женщин» — идиоты: нет никакого «естественного состояния», а если есть, то оно вполне может выглядеть так, как описывается в книге «Секс на заре цивилизации»: люди живут племенами, все спят со всеми и за счет этого крепко дружат. Детей растят вместе. (Тут мы приходим к грустной мысли, что неврозы — это то, чем человек платит за цивилизацию (вольная цитата Фрейда), а продавцы патриархата просто пытаются впарить старый невроз, который вдруг перестал работать).

Окей, допустим, на психику мы указали пальцем («это то, что внутри»). Что дальше?

Во-первых, перед нами стоит задача психикой познать психику, я даже углубляться в эту тему не буду.

Во-вторых, мы не можем отлепить изучение психики от культуры, человека, и самой психики, создать единую убедительную модель «вообще психики» в вакууме. Все, кто пытается это сделать, лукавят — или роют сами себе могилу, потому что Павлов изучил уже всю эту психику до них.

Во-третьих, даже в рамках одной культуры психика у всех продолжает быть разной. Да, она состоит из похожих элементов, как книги состоят из букв, но это не помогает. Вообще в последнее время хорошо в работе с программистами заходит метафора обучения искусственного интеллекта: выдача зависит не от его внутреннего устройства, а от выборки, на которой он обучался. Культура — это большие мазки, такие большие, что не заметные, «обучался» же человек в семье, где уже «своя атмосфера». Опять-таки, есть нехорошие люди, которые говорят, что не надо исследовать никакую выборку («зачем копаться в детстве?»), «просто исправьте выдачу».

В-четвертых, мы не можем даже сказать, что такое патология, кроме того, что это... патология, буквально: от греческого «пафос», страдание. То есть, если человек «страдает», значит, что-то с ним не так и терапия, так уж и быть, ему попробует помочь. Но как?

Мы можем рассматривать патологию как социальный конструкт и прийти к карательной психиатрии, тогда «психология» должна вернуть человека в русло «нормальности», но пока что дела обстоят по-другому: терапия помогает человеку преодолеть текущий невроз общества (см. также «У нас было сто лет терапии — и мир становится только хуже»).

Есть и еще один пример, который мне хотелось бы упомянуть. Это очень современный феномен и вопрос, на который трудно ответить. Насколько болен на самом деле современный представитель организации – отчужденный, нарциссический, лишенный принадлежности к чему бы то ни было, не испытывающий истинного интереса к жизни, интересующийся лишь гаджетами, которого спортивный автомобиль возбуждает гораздо больше, чем женщина? Насколько он в таком случае болен?

В одном смысле можно сказать, что да, он серьезно болен, и все симптомы налицо: он испуган, он не уверен в себе, он нуждается в постоянном подтверждении своего нарциссизма. В то же время мы не можем назвать больным все общество: люди функционируют. Думаю, что проблема для людей заключается в том, как им удается приспосабливаться к общему заболеванию или к тому, что можно назвать «патологией нормальности». В таких случаях проблема терапии очень сложна. Этот человек действительно страдает от «ядерного» конфликта, другими словами, от глубокого расстройства ядра своей личности: он проявляет чрезвычайный нарциссизм и отсутствие любви к жизни. Для излечения ему пришлось бы в первую очередь изменить всю свою личность. Кроме того, почти все общество обернется против него, потому что все общество одобряет его невроз. Здесь вы сталкиваетесь с парадоксом: теоретически перед вами больной человек, но в другом смысле он не болен.

Эрих Фромм. «Искусство слушать».

На это у меня есть такая шутка: в словаре Вебстера фиксируется, когда слово было употреблено в первый раз. «Созависимые отношения» — в 1979 году (это год моего рождения). Таким образом, люди до 1979 года просто любили.

У Louis CK тоже есть шутка на тему «жизнь — говно», примерно такая: «Придумайте самую ужасную вещь. Она есть в жизни». То же самое касается психики: попробуйте придумать вещь, которой там нет.

В результате для того, чтобы самому не поехать кукухой, каждый специалист (школа, направление) выделяет из всего разнообразия очень-очень маленькую «полянку», придумывают там правила и теории, вдоволь там резвится и делает вид, что это и есть психика.

Они все правы: слон это и палка, и веревка.

2. Легко лечить здоровых.

Фрейд утверждал, что психоанализ — только для невротиков. Последователи не послушались и начали пробовать лечить всех. (Заодно и научились, но все равно хуже, чем невротиков).

Перлз говорил (не дословно): «я изобрел гештальт для здоровых людей, а оказывается, он такой прекрасный, что подходит всем!». Сейчас я эту цитату не найду, конечно.

Хеллингер (шарлатан, конечно) так и говорит на супервизии: мы больных не лечим.

Бек писал, что его КПТ плохо работает с шизоидами, потому что не находит у них автоматических мыслей.

Модели, которые строятся в разных видах терапии, подразумевают, что люди в них вписываются, и «выздоровление» тоже достигается в рамках той же модели.

Я в последнее время много думаю про категорию отсутствия, есть даже коротенькая заметка четырехлетний давности, которую я замучил ссылками на неё. У людей нет огромных психических областей, но они умудряются функционировать. Есть, например, видео, где безрукий человек делает ремонт и мастерит мебель, разумеется, ногами, причем лучше многих, хотя у него literally ноги из жопы растут. Мы со стороны видим, что он инвалид, а с психикой опять такой фокус не прокатит, «чужая душа потёмки». Человек человеку черный ящик и китайская комната.

Одна моя клиентка добралась до этого через слова, когда выяснила, что одни и те же понятия обозначают для людей разное. Любовь одного человека и любовь другого, например. Общий язык призван скрывать один факт — что люди разные. Возможно, это его единственная функция.

(«Объединять людей»).

3. Больной — и не лечится!

Чем менее человек социально адаптирован, тем больше ему нужна терапия, и тем меньше у него на неё денег.

Терапия — это труд («терапия — это практика» еще говорю я). Если человек не умеет трудиться, то ему нужна терапия, но заниматься он ей не может, потому что не умеет трудиться.

Обычно это объясняется, как «человек лечится здоровой частью». Дескать, он расколот, у него есть какие-то совсем больные (или может быть «инфантильные») части, но для работы нужны части, способные работать, брать ответственность, рефлексировать, символически мыслить и прочее.

Этот парадокс в целом не решаем, и смешно выглядят традиционные призывы «выйти из детской позиции», обращенные — правильно — к детской позиции.

Таким образом люди, которым нужна терапия больше всего, меньше всего могут ей воспользоваться (во всех смыслах).

Зато как легко лечить здоровых!

Винникотт (еще одна затасканная цитата):

Психотерапия — это когда два человека играют вместе. Следовательно, там, где игра невозможна, работа терапевта направлена на то, чтобы перевести пациента из состояния, когда он не может играть, в состояние, когда он может это делать.

4. Listen Here, You Little Shit.

Мы взяли нашего первого попугая из плохих рук и долго приучали к хорошим рукам. Бесило, конечно, что нельзя сказать «слушай сюда, маленькое говно, успокойся уже, мы нормальные».

Несмотря на кажущийся дар речи, присущий людям, с ними этот фокус тоже не прокатывает. Говорят, что «в терапии человек получает первый опыт (чего-то хорошего)». То есть, ему нельзя сказать «слушай сюда, мы теперь терапевтические союзники», нет, часто ему надо делать всё то же, что мы делали попугаю: сидеть рядом, чтобы привыкал, подсовывать семечки, не делать резких движений.

К великому сожалению, здесь тот же закольцованный парадокс, что и в «больной и не лечится»: «если слов не понимает, что слов не понимает».

Ялом писал, что люди на терапии делают вид, что делают что-то важное, а на самом деле просто выстраивают отношения.

Нельзя сказать (можно, но не поймут) человеку, которого ты «лечишь», что «ты знаешь, я просто буду к тебе хорошо относиться следующие годы, ты, конечно, совсем не понимаешь, что это такое и зачем это надо, но попугаю, например, помогло».

Другой мой любимый пример — это «нарциссы против нарциссизма». Так как нарцисс — это человек, который готов побороть самого себя лишь бы стать не собой, и это его единственный способ «решать проблемки», то и «бороться с нарциссизмом» он будет через запихивание себя в образ прекрасного не-нарцисса.

Ставить «нарциссу» диагноз — худшее, что можно сделать.

Вообще, то, что можно сказать клиенту, определяется исключительно свойствами терапевтического альянса и больше ничем. Даже не тупостью, «поймет — нет» не аргумент.

Например, одной клиентке я могу сказать «это потому, что у тебя мужика нормального не было». Казалось бы, это потому, что она распознает иронию. А вот и нет: у нас достаточно хорошие отношения, чтобы над этим посмеяться, «потому что это правда». То есть, даже если она не распознает иронию, она переспросит (опять-таки, благодаря отношениям) если что, а не пойдет в соцсети писать «что мне сказал такого психолог, что я перестала».

Всё то же относится и к менее сомнительным высказываниям в неироничной форме. Просто если у вас хороший альянс, то есть шанс, что клиент вдруг слушает, что ты говоришь!

Вообще успех терапии зависит от множества факторов, но, например, «от умения работать самому и от умения кооперироваться, то есть, привлекать в работу другого». То есть, клиент должен быть и самостоятельным и уметь полагаться на других и выстраивать с ними... короче, опять здоровый человек выходит, тьфу.

5. Диагностика is a poor man’s therapy.

Большая часть всяких психологий — это диагностика (в широком смысле, от гр. diagnosticos — «способный распознавать»), даже всякие публичные фокусники, «которые видят людей насквозь» и жестко ставят диагнозы, всякие таро и МАК, образные терапии, арт-терапии и даже жанр «психологическая консультация».

Это не сложно: при всём том, что «люди разные», если достаточно грубо округлять, то «все проблемы из детства».

Получается вот что: среднестатистическое знание себя современного человека находится на таком зачаточном уровне, что любая диагностика, какими бы методами она ни делалась — огромное благо, так как даёт иллюзию понимания.

То есть, человеку можно легко и просто сказать на первой сессии, что с ним не так. Благо, что это почти всегда очевидно.

А дальше-то что? А лечиться кто будет?

6. Экзистенциальная терапия — для самых здоровых, а гуманизм — для людей.

Лет десять назад я назвал себя «экзистенциальный терапевт», но с годами я больше дрейфую к психодинамическому/аналитическому.

Патология существует. Ну да, я писал выше, что
«мы не можем даже сказать, что такое патология, кроме того, что это страдание». Но мы можем! Можем!

Мы можем сказать, в свете вышеизложенного, что патология — это то, что мешает проходить терапию.

«Доктор, у меня совсем нет друзей, может быть хоть ты мне поможешь, мерзкий старикашка».

Разумеется, патология манифестируется в кабинете и терапевт может сказать «посмотрите, то, на что вы жалуетесь, оно и здесь!». Но дело не в этом.

В гуманистическом (да и экзистенциальном) представлении человек живет жизнь, как может, и мы его за это уважаем.

С другой стороны, мы видим, а он часто нет, на каком уровне духовного развития ну, например, психической организации человек находится. Мы можем понимать, что у человека не «свободные отношения», а «нарциссический промискуитет». Должны ли мы ему об этом сообщить? Можем ли мы принимать его всерьёз?

Разумеется, нет. Разумеется, да.

Или вот у человека, например, страх отнятия от груди не прошёл, а мы говорим (он говорит) о экзистенциальном страхе. Все примеры, разумеется, выдуманы.

Экзистенциальный ли это страх? Да, если тебе год.

Одна моя клиентка упорно не хочет признавать, что она лучше других, потому что это «снобизм». А она, к великому её сожалению, лучше других, и это не терапевтический манёвр, не снобизм, а просто жизненный факт. Люди вообще разные, и одни постоянно лучше других, хотят они этого или нет.

Получается, как говорил Гурджиев, «душонка есть у каждого, а вот Душа есть только у тех, кто её заработал сознательным трудом и добровольным страданием».

Опять-таки, безоценочно и без снобизма: люди разные. Экзистенциальная терапия, конечно, тема, но только когда все проблемы решены (а они почти ни у кого не решены).

Согласно канонам экзистенциальной терапии, существуют «экзистенциальные данности», с которыми ничего не поделать. А если в данном случае твой «страх свободы» — это просто возрастное («инфантильное»), с которым можно что-то поделать («выйти из детской позиции», да)?

7. Терапия не работает.

Терапия не работает, потому что не субъект. Терапия и есть работа. Следовательно, не работать может или клиент или терапевт.

Работа терапевта и клиента разная. У нее даже может не совпадать цель. (Напомню, что полное совпадение называется ругательными словом «слияние»).

Иногда клиент не умеет работать («тогда цель научить его работать», да). Часто клиент не может понять и оценить работу терапевта, потому что если мог бы — терапия была бы ему не нужна.

Случай Х

Харрингтон пришел по рекомендации, а значит, не знал ни про меня, ни про мои методы работы и был не самостоятелен в выборе. Найти самому себе терапевта — святая обязанность каждого взрослеющего человека, как говорится, «родителей не выбираешь, но можешь выбрать терапевта».

Проблема, занимавшая Харрингтона, звучала как «хочу научиться поддерживать жену лучше». Ничего хорошего такой запрос тоже не предвещал, хотя, во-первых, запросы — всего лишь повод для начала разговора и поддаются переформулировке, и, во-вторых, у меня был, например, клиент с вопросом «как стать более эмоциональным для жены?» (он был от нее без ума, и это было заметно), да и я сам время от времени спрашиваю «как я могу любить жену еще больше?», не в смысле «возможно ли это?», а «что я еще могу сделать для любимой?». Ах, женщины.

Почти сразу выяснилось, что «поддерживать жену лучше» было ответом на другую существующую проблему, а не самим запросом.

У Харрингтона отсутствовали собственные желания. Он трудился на работе для того, чтобы заработать деньги, а на эти деньги удовлетворял все потребности жены. Таким образом ему всегда было, чем заняться в этой жизни.

Жене даже не приходилось за это никак расплачиваться, по крайней мере, как казалось поначалу.

Спустя несколько лет такой жизни жена почему-то сломалась, стала хандрить, впала в «депрессию» и даже стала утверждать парадоксальное — что он «испортил» все желания. Как только её желания становились его, они почему-то теряли в глазах жены привлекательность. В конечном итоге все претензии жены (возможно, только в голове Харрингтона) свелись к формулировке «ты меня плохо поддерживаешь», с этим заданием Харрингтон и пришел ко мне.

Жена являлась несущей конструкцией в жизни Харрингтона. Схема возвращения к счастью в его понимании выглядела так: он научится её поддерживать еще лучше — она выйдет из депрессии, у неё снова будут желания и жизнь, а значит, и у него тоже.

Попытка исследовать проблему как-то глубже каждый раз проваливалась. В его понимании все было просто: поддержка — это удовлетворение всех желаний, но жену почему-то это никак не радовало. На вопрос, что же она имеет ввиду, и что она считает поддержкой, Харрингтон неуклонно отвечал «я не знаю».

Образа жены словно не существовало в пространстве терапии. Да, всё всегда происходит «со слов клиента», но иногда с этих слов удается живо вообразить себе его партнера, иногда удается понять фантазию клиента по поводу жены (и сказать, что она похожа на маму), здесь же «жена в депрессии» и «мне надо лучше её поддерживать» — всё, что удавалось выяснить. Я даже опустился сначала до наводящего вопроса «не пробовали ли вы спросить у жены, что в ее понимании поддержка?» а потом и вовсе до «а спросите...».

Это оставалось загадкой. В попытке сохранить брак они даже пошли на семейную терапию, но и она не прояснила ничего. Я поинтересовался, что же происходило там на сессиях, но не получил никаких подробностей, кроме «жене/нам что-то не понравилось».

Мы обсуждали планы Харрингтона, находили противоречия («Чем больше ты исполняешь желания жены, тем ей хуже, почему ты хочешь исполнять их еще больше?») и получали новые вопросы, которые Харрингтон встречал без интереса. (Терапия, как сказал другой мой клиент — это место, куда приходишь за вопросами).

Мы регулярно доходили до того, что сама проклятая реальность показывает, что сделать другого человека счастливым невозможно и, наверное, стоит поискать другие пути. Казалось бы, Харрингтон с этим соглашался, но спустя несколько сессий он (видимо, не хотя отчаиваться) возвращался к «заводским настройкам» и снова приходил с тем же вопросом — «как лучше поддерживать жену?». Что такое поддержка в ее понимании? «Я не знаю».

Был, впрочем, и «план Б» — работа. Текущая не очень устраивала (но её можно было терпеть ради жены), главным образом потому, что Харрингтон дорос до руководителя и ему перестали говорить, что надо делать. Он подумывал сменить должность обратно на что-то более исполнительное, где желания других людей были бы более однозначно выражены. Тогда снова было бы понятно, чем заняться: если не получается «поддерживать» жену, можно «поддерживать» работодателя. Харрингтон стремился к меньшей автономности даже на работе.

Вне протеза-жены Харрингтон был сам себе не интересен, и все попытки заинтересовать его собой проваливались, главным образом потому, что никакой «собы» особо и не было.

Можно пофантазировать, что со стороны жены ситуация не имела никаких выходов: если жена была способна использовать Харрингтона только как функцию исполнения желаний, то жизнь ее была бы достаточно психически бедной, чтобы рано или поздно кончится «депрессией». Если же жена была достаточно здоровой, то жизнь с пустым местом могла бы довести до «депрессии» кого угодно.

(Я ни в коем случае не утверждаю — вслед за Харрингтоном — что он как-то отвечает за депрессию жены, обычно я исхожу из гипотезы, что муж и жена — одна сотона и друг друга стоят, то есть, одинаково нарушены. Также невозможность выяснить, что такое поддержка наверняка была совместной).

«Пустое место» я употребляю не в уничижительном ключе, человек, который не имеет своих желаний и никак не проявляется, вполне может восприниматься пустым. Опереться на пустое место нельзя, и в этом смысле оно не может оказать поддержку.

Пейзаж терапии всё это время тоже был пустым, воспринимался как вялый, безжизненный и uneventful (как и жизнь Харрингтона). Иногда он приносил что-то, похожее на события (главным образом с работы, потому что жена так и оставалась terra incognita, а ничего другого у него в жизни не было). Мы даже добирались до каких-то чувств, в основном они сводились к двум: радости, что получилось сделать то, что от него хотели и стыда, когда не получалось соответствовать ожиданиям (чаще собственным).

(И, конечно же, отношения Харрингтона с работой строились по принципу трудоголизма, это полностью укладывалось в клиническую картину. Он перерабатывал, хотя никто его об этом не просил).

Создавалось ощущение, что углубляться во что-то, кроме основной проблемы с женой, Харрингтон был согласен только потому, что это зачем-то нужно господину терапевту.

К слову, отсутствие интереса к себе вполне может считаться противопоказанием к психодинамической терапии, поэтому не очень понятно, что делать с людьми без «собы», кроме как информировать их, что способ им не подходит.

«В психоаналитическое путешествие отправляются только с теми, кто действительно хочет исследовать непознанные континенты своей психики. Те, кто решается пуститься в подобное путешествие, поступают так в надежде, что открытия, сделанные ими, позволят им извлечь пользу для жизни, научат выдерживать бури и разочарования, с которыми каждый из нас неизбежно сталкивается».

— Джойс Макдугалл

«Диагноз» ставится легко, случай вполне хрестоматийный. Почти все знают, что миф о Нарциссе имеет и второго участника — Эхо. Это нимфа, которую покарала Гера, лишив её возможности говорить что-то своё и оставив лишь способность повторять чужие слова. В мифе она любила Нарцисса, но могла лишь быть, натурально, эхом с маленькой буквы. И разумеется, он её не замечал.

В психоаналитической литературе они оба считаются метафорами нарциссической травмы. В случае Харрингтона мы имеем дело с нарциссизмом второго типа (Эхо), который менее описан, чем первый (но более распространен, особенно среди женщин, которые часто являются партнерами нарциссов первого типа).

(Впрочем, существует даже термин «эхоист» (до русского сегмента пока не дошёл), потому, что N-word занято настоящими злодеями, и говорить его вслух неприлично).

Психоаналитический «протокол» лечения нарциссических пациентов известен, но его успех опирается на несколько «если»: если клиенту удастся удержаться в терапии и выдерживать формат, если вообще он найдет мотив что-то с этим делать, а не решать узкий «запрос», если клиент сможет совладать с чувством стыда, если получится сформировать терапевтический альянс, если пройдет пять лет. Каждое из этих «если» — маленькое чудо.

(Я обычно говорю, что хорошим началом в терапии является ситуация, когда человек дошел до отчаяния — например, когда жить по-старому стало просто нельзя).

Мы помучались с вопросом «как лучше поддерживать жену» почти год, следует отдать должное упорству и Харрингтона и моему. Впрочем, полноценной терапией длинною в год это все равно назвать сложно, встречались мы всего раз в неделю, и то не всегда, хотя и предупредил, что толку от этого будет мало. Я исхожу из того, что «раз клиент ходит, значит, что-то получает» и стараюсь не терять надежду (кто-то же должен ее не терять!).

За это время жена наконец подала на развод, и Харрингтон решил прекратить терапию с ироничной ремаркой «проблема как поддерживать жену больше не актуальна».

Напоследок он сказал, что сейчас в худшем состоянии, чем когда начинал терапию, что терапия потеряла цель, и что «постоянно жаловаться на себя» ему не нравится (под жалобами он имел ввиду попытки поговорить о его чувствах, которые почти всегда сводились к стыду).

Спустя какое-то время Харрингтон написал мне и спросил, а может ли у него быть депрессия. Я ответил, что да. Нормальная такая нарциссическая депрессия, основанная на ненависти к себе.

Еще через два месяца я получил бодрое сообщение выздоровевшего человека: Харрингтон сходил к психиатру, который, разумеется, тут же поставил ему депрессию и выписал таблетки. Так же Харрингтон переехал в другой город на новую работу (план Б!). Со сменой обстановки жизнь заиграла новыми красками. В конце сообщения он добавил, что хочет знать, стало лучше из-за лекарств или из-за переезда и работы.

Не зная, что отвечать, я отправил относительно нейтральный стикер с «пальцем вверх» и получил ответ «Да, твой стикер не помог».