На пятнадцатом году спокойной семейной жизни, размеренно покачиваясь в колено-локтевой позиции, Людмила наконец-то не выдержала и едва заметно пискнула: «Назови меня своей грязной сучкой».
Супружеская жизнь не была раньше богата шумами и звуками, исключая равномерное натужное пыхтение, поэтому даже этот полушепот прозвучал вызывающе громко.
Вячеслав напрягся, но будучи человеком мягким и осмотрительным, взял время на раздумья, не прекращая ритмичных фрикций, чтобы не выдать смену своего эмоционального состояния никому, даже себе.
«Интересно, что моей дурочке опять в голову стукнуло?», — с нежностью и умилением подумал он.
Да, баба должна быть с придурью — это всем известно. Это не входит в круг ее домашних обязанностей, то есть не «должна», никто ее об этом не просит, но — непреложный закон природы, как «снег мягкий, но холодный».
Никуда от бабской придури не деться, но у хорошей жены даже придурь хорошая, полезная в хозяйстве, или хотя бы безвредная, для умиления. «Смотрите, чё моя может».
Костюмы хомякам вязать, собирать мягкие игрушки или, скажем, петь или даже рисовать.
Качество придури — это тот показатель, по которому легко понять, хороша ли жена.
Когда дури совсем много, выходит вообще не жена, а какая-то самодура. Впрочем, некоторым нравится. Немощные подкаблучники. Измельчал мужик, эх!
Вячеслав вздохнул, продолжая уныло нависать сзади над миниатюрной попкой жены упитанным покачивающимся утесом.
Неправильной дури в жене особо не замечалось, но и правильной тоже, что пугало, так как создавало чувство смутной неопределенности.
А кто ее знает, в тихом омуте, и так далее. Может, прячет чего?
Так ведь обычно и бывает: женишься на одной, закрывая глаза на мелкие причуды, с годами они растут и заслоняют все остальное, и выходит, что женат совсем на другой. А мы так не договаривались!
У Людмилы же все тихо, как у партизан.
Впрочем, если хорошенько вспомнить, тревожные звоночки все-таки были.
То на пельмени косо глядит и сидит в уголке какую-то траву неделями ест, потом, правда, отходит, стоит только спросить в шутку, это она со мной жрать нормальную еду брезгует или глистов выводит. То в Турцию зачем-то расхочет ехать, а как-то вот от шубы отказалась, которую на тринадцатую зарплату ей купил, сюрприз хотел сделать.
Спрашиваю, мол, может обидел чем, или шуба не нравится, а она головой трясет, «нет», — говорит, — «любимый, все хорошо, спасибо тебе», — а сама в слезы.
Правда, сейчас носит за милую душу, я ж сдавать не пойду, подарок. Да и что сказал бы? Заберите шубу, у меня жена дура, сама не знает, что не так?
Все же для нее. Горбачусь на работе. Цветы по всем праздникам, как положено, разве что не на 23 февраля. Годовщины помню, с тещей душа в душу, хотя та тоже с придурью и чем старее — тем сильней.
Но нет, того и гляди полезет из нее эта вся дурь, как из ее мамаши, и тогда пиши пропало.
Возьмет, например, и любовника — не дай бог — заведет, а городок у нас маленький. Мало ей что ли нормального секса раз в месяц, как у людей, без этих вот непристойностей, и ведь откуда же поднабралась только.
Может, уже и завела. С нее станется, вечно себе на уме. Вот ведь змеюка. Пригрел!
«Ах ты сука ты грязная!», — заверещал Вячеслав и со всей дури впервые за пятнадцать лет отвесил любимой жене подзатыльник.